[without-conclusion]

Аррррр, фест на сообществе по дэдменам, что ж ты со мной делаешь-то!

1. Идаки "Кондор" Хитара. Очередная бессонная ночь.

Поразительно, как много лишнего времени остаётся, если ты не спишь

Поразительно, как много лишнего времени остаётся, если ты не спишь.
Наверное, подозревая об этом, люди всё время жалуются на нехватку часов, минут и секунд и молят – жарко, в сердцах – о том, чтобы в сутках было ещё хоть чуточку больше времени, ещё совсем немного, дабы всё успеть. С губ особо отчаянных срываются порой и столь же отчаянные слова о том, как прекрасно было бы не спать. Лишние часы – и свобода для дел, для фантазий, для любви – да, чёрт возьми, для чего угодно!..
Раньше Хитара не придавал особого значения таким выводам, и лицо его оставалось абсолютно бесстрастным, хладнокровно чётким. Оно остаётся ровно таким же и сейчас в том случае, если он слышит настолько невежественные слова – и одному лишь Богу, которому нет места в стенах Страны Чудес, известно, какое жаркое горе, щедро сдобренное, словно костёр бензином, бессонными ночами, полыхает в его душе.
Огонь – это плохое сравнение, даже слишком. Почти что крамольное. Чересчур многое в жизни Кондора связано с огнём – и его ветвь греха, и сам его непосредственный грех, который не смыть даже безмолвным сожалением до конца жизни.
«Юки унёс огонь, - думает Хитара отчасти флегматично, с полным осознанием своей вины, вперившись пустым взглядом в серый потолок камеры, - Но убил её я».
Этот грех не искупить слезами или молитвами – ничем не искупить. Но тридцать два года, в течение которых врата царства Морфея еженочно оставались для него закрытыми, можно считать своеобразной платой. Ему не спастись во сне от преследующих его воспоминаний – настырных, словно жадная искорка на ткани, не успокоящаяся до тех пор, пока не сожжёт всю материю дотла.
«Глупые дети, - вздыхает Кондор едва слышно, - Вы не знаете, о чём вы просите, когда просите времени за счёт ночи. Ночь не забывает долгов».
Он может так говорить – не только юные Ганта и Минацуки, но и более зрелые обитатели тюрьмы вполне годятся ему в дети и внуки. Он прожил долгую жизнь – вот только счастливой её не назовёшь. И именно потому он прекрасно знает, что ночью призраки прошлого обретают особенную мощь, что ночью не к кому обратиться за помощью, что ночью ты один на один с годами терзающими тебя страхами и сожалениями.
Такого не пожелаешь никому – и никогда.
Как не пожелаешь вечно горящего перед глазами дома, обугливающихся балок, неловко и хмуро пожимающих плечами пожарных, тихих перешептываний за спиной и лица дочери, лишь на плёнке да в его памяти оставшегося молодым и прекрасным.
Ад Кондора всегда с ним. Следует неотступно по выжженной пустыне души. Правда, нет понятия «во сне и наяву» - потому что никакого «во сне» больше нет.
И надеяться больше не на что – разве только…
«Нет, завтра будет иначе, - думает Хитара, когда на глаза против воли набегает влага, и поворачивается на бок, смежив веки – конечно же, просто так, всего лишь для проформы, чтобы малодушно притвориться таким же, как и остальные, - Завтра я отдохну. Завтра будет лучше».
И, конечно же, знает, что эти слова - пустая ложь.
Ведь завтра его ждёт ещё одна бессонная ночь.

2. 10YL! Ганта. Ганта смирился со своей участью смертника, у него нет друзей, живёт ради жизни, то есть леденцов. Лежать на кровати, смотреть в потолок и размышлять над жизнью десять лет назад, как он отказался от неё, думать о своём будущем, смысле жизни. Относиться к противникам на арене равнодушно, так же равнодушно и убивать. AU. ООС допускается. A+

Ганта не любит зеркала

Ганта не любит зеркала.
Это не безотчётный страх – просто блажь, которую он может себе позволить. Просто неприятное, иррациональное неодобрение, сиюминутное желание пройти мимо, не смотреть, преодолеть быстрее…
Он не доверяет зеркалам, вернее, пытается это делать. Потому что ему хочется верить, что они лгут, что отражение – это всего лишь оптическая иллюзия. Ведь уже несколько однотипных, идеально похожих друг на друга лет в зеркалах отражается человек – или существо? – лишь по нелепой случайности носящее имя Ганты Игараши.
У этого человека прекрасное молодое тело, которое приобрело красоту и рельефность за время тяжёлых тренировок и, уж конечно, обзавелось шрамами, придающими мужественности; девушки и женщины провожают его томными взглядами, жадно осматривают каждый миллиметр бледной кожи и столь же жадно обсуждают самого Дятла. Но вот лицо… Такое лицо имеет умудрённый жизнью мужчина, едва ли не старик с проседью в волосах, прошедший сквозь огонь, воду и все испытания, которые только может предложить жизнь, перенёсший невозможно многое. Такое лицо имеет взрослый, но никак не юнец.
Именно по этой причине Ганта с особенной явностью ощущает себя двадцатичетырёхлетним стариком, когда смотрит в зеркало. И именно по этой причине он предпочитает держаться к обитателям Страны Чудес спиной, хотя делать это не рекомендовано никому из дэдменов и уж тем более рядовых заключённых. Но показывать своё лицо кому-то кроме друзей, которых больше не осталось, он бы никогда не решился.
Это чёртово осунувшееся лицо с вечными фиолетовыми кругами под глазами, с потрескавшимися губами, с расчертившими лоб морщинами и недетской холодной пустотой во взгляде – кто бы знал, как сильно он его ненавидит!
И в особенности свои глаза – за то, что в них уже давно видна сосущая, вечно голодная бездна сердца. Потому что это жестокая плата за то, что он сдался, сломался, смирился со своей участью, отбросив свои принципы.
Сильнее он ненавидит только тотальное равнодушие, жалящими цепями окутавшее не только тело, но и душу. Да и сама ненависть уже давно стала единственной эмоцией, которая хоть как-то, пусть даже условно, позволяла ему чувствовать себя живым.
Никакого сравнения с прошлым, в котором вопрос о собственной живости даже не ставился. Никакого сравнения с прошлым, наполненным чувствами – благодарностью, улыбками, слезами, жаждой справедливости и мести. Никакого сравнения с прошлым, где были друзья.
Ничего общего. Ничего святого.
И вспоминать о прошедших годах слишком больно, а думать о будущих – жестоко, ведь впереди его ждёт ещё множество одинаковых лет жизни, в которую он сам себя вверг, отказавшись от эмоций, близких людей и даже собственной цели. Вопрос о том, зачем он это сделал, остаётся без ответа – по той простой причине, что ответа нет.

Лёжа на кровати, он вертит в руках конфетку в забавной полосатой обёртке. Раньше – он помнил это абсолютно точно – леденцы были горькими. Теперь же их вкуса он не чувствует – может быть, проблемы с рецепторами, может быть, просто психологический заслон… Да какая разница? Важным было то, что он многое бы отдал за то, чтобы разделить её с другом (наивно и глупо – все уже мертвы, всех приняла в себя земля!) или хотя бы просто вновь почувствовать её горечь. Лучше уж так, чем никак совсем.
Ворох ещё точь-в-точь таких же леденцов свернулся шуршащим зверем в прикроватной тумбочке вместе с карточками с уже почти космическим количеством очков. Тратить их практически не на что – всем необходимым Ганта обзавёлся и теперь копит их просто потому, что так надо, принимая как справедливую, но безвкусную плату за победы на Карнавале Трупов.
Он побеждает красиво и вызывающе легко. Отражается в ненавидимых зеркалах и экранах сильным и выносливым человеком, старательно прячущим своё лицо – то в тени, то за волосами. Но мерзкий червячок, подтачивающий Игараши изнутри, каждый раз вкрадчиво интересуется у него о том, не этого ли он желал. Безопасности, силы?..
Силы – для чего? – тут же спрашивает он себя, вальяжно и почти вяло уворачиваясь от атак. Защищать свою шкуру, а не жизни друзей? Это немного глупо. А может быть, и мудро. Но банально – очевидно.
А очередной противник тем временем падает на колени, пытаясь смириться с мыслью о том, что кровавая рулетка в ближайшем времени отнимет у него какой-нибудь орган, и, тяжело дыша, гневно смотрит на Ганту. Дятел же слабо, равнодушно поводит плечами и аккуратным выстрелом – да какой выстрел, так, ленивый плевок! – ровнёхонько в грудь или между глаз вышибает жизнь из ещё одного дэдмена.
Начальство тюрьмы уже выказывает недовольство его стилем и философией боя (какая, к чёртовой матери, философия?), но так всё же самую малость милосерднее, чем отдавать обладателей ветви греха на очередные бесчеловечные эксперименты.
И, если уж быть откровенным, он сам был бы рад, если бы нашёлся дэдмен, который стал бы столь милосердным к нему самому. Но мечтать об этом было столь же глупо, как и, лежа на кровати, думать о смысле теперешней безвкусной жизни, которого попросту не было.

«Кем ты стал, Ганта Игараши? К этому ты стремился? Этого ты хотел?» - вновь звучит в голове печально назойливый голос. Крепкие пальцы стирают злосчастную конфетку почти что в пыль. Дятел закрывает глаза и морщится, а морщины на лбу расчерчивают кожу сильнее и глубже; ответ он знает наперёд.

3. Генкаку|Хибана. AU. Оба являются дэдменами. Стервятник и Кукушка.

Эта парочка известна на всю Страну Чудес

Эта парочка известна на всю Страну Чудес. Странная и гротескно безумная, она уже давно является предметом постоянных пересудов и шепотков, которые с космической скоростью разлетаются по камерам и подвалам тюрьмы.
Их боятся, но вместе с тем и уважают тоже. Это странный коктейль эмоций, который невозможно объяснить и зачастую понять – только принять сердцем, осознать шестым чувством.
Он – высокий и худощавый; с волосами его играют потоки воздуха, и они алым маревом окружают его лицо. Люди шепчутся, и немудрено: такого цвета почти всегда бывает кровь и почти никогда – закат. А в походке его есть что-то ленивое и вальяжное: кажется, именно так переступает мягкими лапами сытый хищник, кружащий вокруг жертвы не для того, чтобы убить и насытиться, а просто забавы ради, чтобы загнать и поиграть в игры со смертью. Опасностью от него веет недвусмысленно – в этом повинна и обманчивая расслабленность, и полубезумная улыбка.
Неизменный атрибут за спиной – гитара, а в руках – чётки; привет будто бы из другой жизни.
Руки, говорят, у него сильные, с неожиданно ломкими пальцами – такие должны быть у музыканта, длинные, тонкие – но хватка их неожиданно цепка и крепка, как у хищной птицы. Сжав рукой плечо очередного приятеля-жертвы, он приветствует его, растянув губы в кривой ухмылке от уха до уха, и будто бы не замечает страха, мимолётной искрой пробежавшего в глазах вздрогнувшего от его появления человека.
«Искра способна разжечь огонь, огонь – бойню, а бойня – это то, что надо!» - вот что думает он в эту секунду – не без удовольствия, конечно же. Он любит запах смерти и безумия, рождённый боями; более того, он никогда не отказывается от возможности поспособствовать его появлению.
И до невозможности крутой, почти взрывоопасный нрав Стервятника известен всем и каждому.
Ведь Стране Чудес никто не получает прозвища просто так.
Она же по сравнению со своим спутником кажется особенно маленькой и хрупкой; она достаёт ему едва ли до пояса и выглядит скорее нарядной куклой в розовых одеждах с красивыми крупными чертами лица и завитушками возле скул цвета лесного ореха, чем человеком. Держится всегда рядом, но вместе с тем самую малость поодаль, хотя и не более чем на полшага, и ведёт себя поистине как маленькая леди, тем самым рождая на первый взгляд забавный, но одновременно до крайности смертоносный контраст между собой и Стервятником. Она ступает степенно, выверяя каждый шаг, и на улыбки не разменивается – такой чести удостаивается далеко не каждый. Глаза всегда распахнуты широко, поистине по-кукольному, но в них плещется вежливое ледяное дружелюбие, которое дышит холодом едва ли не сильнее, чем равнодушие.
И если Генкаку кажется вполне подходящим антуражу Страны Чудес и органично вписывается в её привычный уклад, то Хибана, напротив, представляется существом из другого мира – мира с внешней стороны стены. Но это ощущение испаряется прочь в тот самый момент, когда она выходит на арену Карнавала Трупов, вроде бы невинно улыбаясь; опытные дэдмены знают, что так улыбается только тот, кто получает наслаждение от боли, смерти и чувства своей собственной власти над побеждённым. В этот момент она полностью принадлежит кровавым правилам тюрьмы. И лишь одержав победу, она смеётся – мелко, но звонко, стараясь вновь соответствовать образу юной аристократки.
Пленники тюрьмы постарше, те, кто попал туда в зрелом возрасте, знают, что этот смех похож на крик кукушки, который часто раздаётся в лесах и парках Токио, но это их не удивляет.
Ведь в Стране Чудес никто не получает прозвища просто так.

4. Генкаку/Наги /Карако. "Светлая" часть Наги хочет бороться вместе с "Цепью шрама" и быть с Карако, "темную" же привлекает место среди Гробовщиков... и Генкаку. Метания, подогреваемые их объектами - осознанно или случайно. Исход - на усмотрение автора. NH!

Число два в жизни Кенгамине Наги – особенное

Число два в жизни Кенгамине Наги – особенное.
Когда-то беспримерно давно – вполне может быть, что и в прошлой жизни; Наги уже сам стал беспомощен в этом вопросе, запутался в липких сетях воспоминаний, как жучок – у него было два человека, ставших его семьёй. Первой была женщина, которую он любил больше самого себя, больше мира за стеной – женщина, которая заставила его перестать желать той земной юдоли и превратила хрупкий кровавый мирок, в котором он существовал, в обитель, полную тепла, любви и ласки. Вторым стал малыш, который рос в её чреве и стал воплощением надежды; прислонившись к животу любимой, Наги закрывал глаза и думал о том, какая светлая жизнь будет ожидать их, когда ребёнок появится на свет, и сердце его билось часто, но умиротворённо и счастливо. А жена тихо гладила его по голове, взъерошивая каштановые пряди, и мягко улыбалась, когда Сова благодарно, почти благоговейно целовал ей запястья, и им казалось, что счастье их неприкосновенно и нерушимо.
Им казалось, что так будет всегда.
Но потом настал кровавый дурман, пришедший вместе с новостью об их сражении на Карнавале Трупов. Потом был страх и бессилие, а вдобавок – неловкость вранья, потому что Наги изворотливо и правдоподобно лгать просто не умел, а его любимая была слишком напугана для этого. Можно ли было обмануть этим спектаклем промоутера Тамаки?
Ответ был очевиден.
И потом, наконец, было отчаяние немоты и ужас, расплывшийся перед глазами алым пятном, в котором лежало, раскинув руки, тело его жены. Всепоглощающее горе, в котором он потонул, обжигающе горькие слёзы, скользившие по лицу, руки, сжавшие тело, потерявшее сразу две жизни – он помнил всё детально, со скрупулёзной точностью, потому что забыть такое было нельзя.
Потому что это случилось совсем недавно – всего лишь два года назад.

Число два в жизни Кенгамине Наги – особенное.
Неделю спустя после драмы, унёсшей жизни двух человечков, составлявших самый смысл его жизни, разум его прояснился и оправился от страдания ровно настолько, чтобы вновь вспомнить, как дышать, и понять, чего он жаждет.
И он понял, и потому шёл с сухой сосредоточенностью в глазах, и люди молчаливо расступались перед ним. Они знали: так идёт только тот, кому больше нечего терять. Так идёт только смертник.
В тот день корявая надпись на ведущем в покои Гробовщиков пути, гласившая «Добро пожаловать в ад», стала пророческой, потому что Сова выпустил демонов, теснившихся в его груди, собирать кровавую жатву.
В тот день…
-Тогда ты разбросал по округе двадцать два моих человека, - кривится Генкаку в подобии ухмылки, вытягивая свою жертву из плена мыслей, и в глазах его плещется отвратительно притягательное безумие, смешанное едва ли не с восторгом. И это слово, «двадцать два», он тянет с каким-то особенным удовольствием, перекатывая во рту вместе с сигаретой.
Двадцать два, думает Сова то с паникой, то с отстранённым приятием этого факта, становящегося почему-то вполне естественным, и капли пота проворно сбегают по его лицу. Двадцать два – это две двойки рядом. Привычно и просто. Двадцать два… это, пожалуй, хорошо – и почти сдаётся на милость душному туману, в котором обрывки мыслей проворно ускользают прочь.
-Я… не помню… - но всё-таки держится, из последних сил. Напарываясь лишь на издёвку, подогревающую сумасшествие, которое неторопливо завладевает им.
-Не помнишь? Да ты бредишь! Любой, кто не сошёл с ума в этой дыре, бредит! – запрокидывает Генкаку голову назад, - Но Гробовщики будут приветствовать твою сумасшедшую часть души, Сова!
«А я буду особенно приветствовать это!» - недвусмысленно говорит его взгляд.
Наги закрывает глаза, дрожа всем телом.

Число два в жизни Кенгамине Наги – особенное.
К счастью, он нашёл нового человека, искреннего и преданного, заражённого той же идеей, что и он сам; ему он может доверять. Вернее, ей.
Сегодня они коротают вечер вдвоём – и снова это число! – и это такое же сегодня, болезненно похожее на вчера и на завтра, но вместе с тем и чем-то от них отличающееся. Сегодня они обсуждают не детали их плана, а лишь его мотивацию – то, что подтолкнуло каждого из них к поиску свободы.
На деревянном прилавке стоят два полупустых стакана; Карако сжимает в руках медальон, который ещё недавно покоился на груди Наги, рассматривая его с осторожным любопытством.
-Это медальон моей жены, - механический голос звучит спокойно, но если бы он был способен имитировать чувства, в нём бы однозначно слышалось трепетное тепло, - А внутри – фотография моего ребёнка. Зная это, я чувствую, как малыш снаружи даёт мне надежду…
Карако понимающе улыбается. Стало быть, вот он каков, его маяк на пути к свободе! И лишь откинув крышечку медальона, она меняется в лице: на смену любопытству приходит непонимание, перетекающее в смятение и горечь. Но Наги словно бы не замечает этого, мечтательно смотря в потолок – точь-в-точь задумавшийся поэт или художник, лелеющий милый сердцу образ:
-Мило, правда?
Не в силах отвести взгляд от пустого украшения, тускло золотящегося в сумрачном освещении самодельного бара, Косио молчит, пытаясь подобрать нужные слова и ощущая бессилие – она не знает, что должна сказать ему. Развеять его иллюзию, за которую он цепляется – хрупкий ограничитель его безумия, его подспорье? Будет это жестоко или справедливо? Или она должна сделать вид, что всё в порядке, что она тоже видит то, чего нет?..
-Да, очень… Он вылитый ты… - говорит она, снова улыбаясь, но как-то вымученно и через силу, и глаза её влажно блестят.

Число два в жизни Кенгамине Наги – особенное.
Всё самое важное в его жизни завязано на нём. От него никуда не деться, оно не даёт покоя.
И даже сейчас, за пару мучительно долгих мгновений до принятия судьбоносного решения, оно снова с ним.
Два варианта.
Первый – раскрыть и принять свою тёмную часть души, о которой так восторженно заливается соловьём лидер Гробовщиков и что он уже, кажется, почти готов сделать. Второй – терпеть и понимать факт того, что те, кого он считал друзьями, подвергнуты смертельной опасности.
-Мы будем убивать вас по одному, пока Сова не примет решения! – голос Генкаку слышен как будто сквозь пелену, сквозь дремотный туман.
Да, два голоса.
Один – приятно равнодушный, но вместе с тем вкрадчивый, почти по-змеиному шипящий. Второй – звонкий и хлёсткий, как трель колокольчика; он доносится до него с трудом, но та часть души Наги, которая навечно осталась вместе с «Цепью шрама», от него пробуждается.
-Наги, что с тобой, Наги? – кричит Карако, и колокольчик на её груди звенит вместе с ней.
Два прикосновения.
Одно – неприкрыто дразнящее, сумасбродное, сводящее с ума, становящееся катализатором поднимающейся в душе тугой волны гнева. Так касаются не друга – так касаются любовника, и Наги сам был готов тянуться вслед за жёсткой ладонью с пальцами музыканта.
Второе – осторожное и мягкое, но не навязчивое, запредельная ласка, которой он не знал с тех пор, как погибла его жена. От воспоминания об этом волна в груди угасает, превращаясь в тёплое течение, качающее его на своих волнах. Так умеет прикасаться только любящая женщина – неважно, мать, подруга или любимая – просто любящая и всегда готовая защитить и поддержать…
И всё же балансировать на грани выбора, не решаясь принять что-то одно – очень трудно.
«Иди к нам, Наги! Слушай себя! Перестань быть лицемером!» - грохочут чужие голоса, вливаясь в ухо расплавленным железом, и ненавидимые им глаза плотоядно сверкают в темноте, в которую он постепенно погружается.
«Вернись к нам, Наги! Мы победим! Всё будет хорошо! Верь!» - говорят голоса знакомые, журча обеспокоенно, с тревожной заботой, но вроде бы отрезвляюще и успокаивающе…

Вместо темноты – ослепительно яркая вспышка света и пришедшее вслед за ней понимание.
Наги широко распахивает глаза; он больше не дрожит.