Deadman Wonderland.Наги | P!его жена | Тамаки. Наблюдать за идиллией пары через экран монитора. "Они выглядят слишком счастливыми для заключённых, надо это исправить".
Теперь Наги знает...Теперь Наги знает: Страна Чудес почти ничем не отличается от мира по ту сторону стены. Нужно лишь найти своё простое, незатейливое счастье – и потолки мгновенно станут выше, рваные сумрачные тени забьются в самые дальние углы, а дышать станет легче.
Жить станет легче.
Теперь он чувствует, как в груди теплится огонь – не сумасбродность ненависти, не ровное вялое безразличие, а только лишь любовь, от которой светло на душе, и этим светом он готов делиться с каждым. Ведь когда ты счастлив, так просто любить всех вокруг…
-Дорогой… - шепчет его жена едва слышно, осторожно и нежно убирая с лица Наги каштановые пряди, наползшие на его глаза, и он улыбается, ласково смотря на неё. В полумраке комнаты черты её лица кажутся особенно мягкими, даже смазанными, но в этом, равно как и в золотисто-тёплом оттенке её кожи, рождённом отсветами лампы, Кенгамине находит особенную прелесть.
Эта проклятая Страна Чудес свела их вместе, и вместо двух заблудших огоньков появилось пламя, мощное, крепкое – согревающее, но не сжигающее. И хотя бы за это можно возблагодарить и Безымянного червя, наделившего их Ветвью Греха и пульсирующего в крови, и саму тюрьму.
-Удивительно, правда? – с тихой, напоенной бесконечной любовью мечтательностью говорит Наги, касаясь широкой ладонью живота своей супруги, в котором растёт новая жизнь – та, что останется даже тогда, когда не станет их самих, - То, что мы встретились… То, что теперь ждём малыша…
-Удивительно, милый, - соглашается она, закрыв глаза с пушистыми угольно-чёрными ресницами, а потом слабо улыбается, - А мы с тобой – пример того, что и в этом кошмарном месте можно быть просто счастливыми.
-Можно быть просто счастливыми… - эхом отзывается Наги, а на глаза так предательски романтично, не по-мужски, против воли набегает солёная влага. В кои-то веки не от боли и страха. И в кои-то веки не нужно и не хочется думать о темноте, скопившейся в углах коридоров и комнат, о Карнавале Трупов, о Гробовщиках, о запахе смерти и крови, который связан со Страной Чудес так же тесно, как гром с молнией. Зато хочется думать о том, как всё будет потом: малыш родится, и они будут учить его ходить и говорить, они будут учить его жить, будут рассказывать всё, что знают сами, и знакомить с миром – и плевать, что мир этот огорожен высокими тюремными стенами. Однажды они из него выберутся, все вместе, втроём – счастливые, самые счастливые люди на свете…
Золотой медальон на шее, подарок от любимой, ставший почти что оберегом, негромко стучит крышкой, когда Наги, погрузившись в воздушную пелену мечтаний, засыпает на коленях у любимой.
-Два дэдмена ждут ребёнка. Как любопытно. Это беспрецедентный случай, ты не находишь? – побарабанив костяшками пальцев по столу, спрашивает Цуненага Тамаки, и почти что ласковое дружелюбие в его голосе до смерти обманчиво.
Тишина служит ему ответом – игрушка-подсолнух, дёрнувшись, молчит.
-Молчание – знак согласия, - с удовольствием отмечает промоутер, рассматривая в мониторе, как Сова целует ладони своей жене и осторожно, волнительно касается её живота, - Какая ласка и нежность, любо-дорого посмотреть. Только одного не хватает…
Подсолнух качается из стороны в сторону – чего, мол?
-Драмы, - отвечает Тамаки сам себе, но в прежнем безумно приторном голосе звучат теперь нотки, присущие истинному садисту, - Они выглядят слишком счастливыми для заключённых. Надо это исправить…
-Тамаки-сама, завтра состоится очередной Карнавал Трупов. Вы желаете посмотреть? – механически звучит голос из динамиков, и Цуненага расплывается в улыбке.
-Да, конечно, - любезно отзывается он, - И отмени встречу с тем ослом из правительства, если она запланирована на время Карнавала.
-Будет сделано, Тамаки-сама.
Цепкий взгляд останавливается на двух умиротворённых людях в мониторе, и глаза промоутера лихорадочно блестят. Одним ударом – двух зайцев?
-Что ж, кажется, я даже знаю, кто завтра будет биться на Карнавале, - заходится он лихорадочным мелким смехом.
Fullmetall Alchemist. Линг Яо|Р!Ран Фан. Ужасное осознание того, что от ребенка надо избавиться, иначе она не сможет защищать своего господина.
Ран Фан - женщина...Ран Фан – женщина.
Для женщины беременность – это величайшее чудо из всех возможных. И слабость тела, и уязвимость, и дурное самочувствие – всё компенсируется всепоглощающей любовью к комочку жизни, развивающемуся во чреве, всё перевешивается жаждой оберегать и защищать, жаждой хранить, дарить тепло и жертвовать самой собой, если нужно.
Ран Фан – телохранитель.
Для телохранителя беременность – это величайший провал из всех возможных. Разве сможет она надлежащим образом исполнять свой долг, если будет передвигаться с каждым днём всё тяжелеющим животом наперевес, если внезапное помутнение в сознании помешает ей защитить господина от смертоносного куная?
Сможет ли она пожертвовать собой, если будет нужно?..
Ран Фан – женщина и телохранитель.
Она сочетает в себе обе эти ипостаси, и именно потому ей хочется рвать волосы на голове от бессилия, хотя это так недостойно слуги благородного клана Яо.
Повинуясь безумному порыву, она приближается к зеркалу, задрав одежды и рассматривая белый и плоский – пока ещё – живот, в котором уже сейчас бьётся новая жизнь. Пока ещё совсем крохотная, совершенно беззащитная… Она нерешительно касается кожи, словно пытаясь уловить пульсацию и биение, прислушиваясь к себе – тишина. Но в груди и сознании – целый вихрь эмоций: нерастраченная, истинно женская нежность, непонимание, смятение, и какая-то глупая любовь, от которой быстро-быстро бьётся сердце.
Одного она не чувствует к этому ребёнку: ненависти. Пытается научиться его ненавидеть, чтобы не было так больно с ним расставаться, но времени слишком мало, а тоненькая ниточка привязанности к нему почему-то слишком крепка.
Ран Фан бессильно опускается на колени: впервые в понятной жизни, посвящённой простому, нехитрому долгу, она не знает, что делать и как быть дальше. Вернее, знает, но что-то внутри, какая-то её часть, доколе тщательно скрываемая, отчаянно сопротивляется единственному решению, которое она совсем не готова принять.
-Я виновата, я во всём виновата! - лихорадочно бормочет она, до крови кусая губы и нервно сжимая пальцы, - Если бы я была чуть внимательнее, если бы думала в первую очередь о молодом господине, ничего этого не было бы!..
Да, конечно. Она, она одна. И за всё в ответе должна быть она. И наказание, которое она понесёт – заслуженное.
-Срок ещё совсем мал… - на несколько секунд сознание приходит в отвратительно пугающую ясность.
Это значит одно: от ребёнка ещё не поздно избавиться.
Единственный выход. Ран Фан знает это. И потому завтра она – чем раньше, тем лучше, - скрыв лицо и тело, проберётся в бедный квартал, где найдёт доктора, для которого молоденькие девушки, желающие избавиться от ребёнка, скорее будничная обыденность, чем редкая неожиданность. Ей даже не зададут вопросов, если она не пожелает рассказать сама; для таких докторов единственно требуемый ответ – звон монет в холщовом мешочке. И это хорошо. Ведь в противном случае на слугу клана Яо ляжет несмываемый позор…
Единственный выход. Так будет лучше. Лучше для всех.
Нерожденный мальчик – или девочка – это большая цена за покой и безопасность того, кого она обязалась хранить?
Душевные терзания и муки, боль, которая заполнит всё её существо в тот момент, когда маленький кусочек неизмеримо родной плоти покинет её тело – это большая цена за покой и безопасность того, кого она обязалась хранить?
Нет. Нет. Нет!
Только почему тогда ей так грустно, страшно и невыразимо одиноко от осознания этого? Ей не привыкать быть убийцей, но добровольно отдавать на смерть часть себя самой – разве это не предательство по отношению к самому близкому, что у неё есть?..
Кровь стучит в висках, омерзительным комом подкатывает к горлу тошнота – то ли последствие того состояния, в котором она находится, то ли бесполезный придаток горячих слёз, набежавших на глаза.
Сжавшись в комочек, Ран Фан заходится злым тихим плачем – второй или третий раз в своей жизни.
Ф. Пулман “Янтарный телескоп”. Уилл/Лира. Разговоры ночью перед расставанием. Ощущение от того, что уже повзрослели.
Кто мы, незнакомцы из разных миров...
Кто мы, незнакомцы из разных миров
Или, может, мы - случайные жертвы
Стихийных порывов?..
Flёur «Русская рулетка»
Или, может, мы - случайные жертвы
Стихийных порывов?..
Flёur «Русская рулетка»
Ночь – это часы, составленные из минут; минуты – это секунды, в каждой секунде есть множество бесконечно малых долей… Это всё, что Лира знает об отпущенном им времени, да большего и не нужно.
Ночь пахнет солёной свежестью моря, ощущается на коже теплом шального песка дюн, тишиной обнимает за плечи. Целая ночь, когда и беспроглядно огромное небо, и мелодичный плеск волн - всё принадлежит им и только им, и сами они принадлежат лишь друг другу, а не своему долгу перед плеядой миров.
«Целая ночь – это много или мало?» - спрашивает Лира у себя, закрыв глаза и прижавшись к Уиллу. Все слёзы уже выплаканы, дикий и гневный крик больше не рвёт грудь, а в сердце теснится только спокойная, бесконечно печальная ясность. Верно, нечто подобное должны испытывать люди, жаждущие встречи и запертые по разные стороны тонкой, но неизмеримо крепкой стеклянной стены – рядом, но не близко, и руки изломаны, но боли больше нет, есть только смирение и принятие сурового рока, который не знает жалости.
Они цеплялись за последнюю возможность остаться вместе, лихорадочно вспоминали и придумывали – дети, максималисты, верящие в то, что могут найти лазейку, которая смогла бы помочь им преодолеть жестокие законы мироздания…
Уже не дети? Значит ли это, что они уже повзрослели?
-Мы должны жить в своих мирах… - говорит Уилл хрипло и тихо, гладя Лиру по русым волосам, вдыхая её запах, запоминая его навсегда. Это полная тоски констатация истины, которую они уже успели познать, и вкус этой истины совсем не похож на вкус плода, которым Белаква угощала его под сенью золотисто-серебряных деревьев; он горький как хина.
-Я знаю, но это так больно… Почему мы, Уилл? – спрашивает Лира, открыв глаза и смотря на возлюбленного.
Но ответа нет ни у кого – ни у неё, ни у него, ни у Пана и Кирджавы, ненадолго поднявшихся вслед за Ксафанией в бархатную синь небес.
-Я не верю, что завтра всё закончится, - продолжает она, когда молчание становится невыносимым, и дрожит – но не от холода, потому что ночь на удивление тепла. Это короткое, ёмкое слово, «завтра», поделит жизнь на прошлое и будущее – на два мира, которые никогда не пересекутся, между которыми не будет дороги, между которыми нельзя будет прорезать окно чудесным ножом, потому что и самого ножа уже больше не будет, - Я хочу быть с тобой всегда, целовать тебя, засыпать и просыпаться вместе с тобой, но всё, что мне остаётся – лишь вспоминать, и ничего больше…
-Да, вспоминать – это слишком мало, - вторит Лире Уилл, - Мне нужна ты настоящая…
И зарывается ладонями в её волосы, а потом обнимает крепко-крепко и что-то бессвязно шепчет ей на ухо о том, что будет всегда любить её, а она отвечает ему, что будет всегда искать его. Сердце щемит мучительно тяжко, а времени осталось совсем немного – так нужно ли тратить эту драгоценность на слова, если всё самое важное всё равно останется невысказанным?
Судорожно вздохнув, Лира затихает в руках Уилла, и он молчит вместе с ней, слушая плеск моря и убаюкивая горечь и страх, которые теперь вновь жгут сердце.
Тихий шорох мягких лап нарушает их выстраданный покой – это возвращаются Кирджава и Пан, почти светясь в лунном свете. Уже не птицы - два красивых пушистых зверя, изящных и грациозных, чем-то похожих, но больше разнящихся – точно так же, как и их хозяева.
-Пан, - шепчет Лира сухими губами, когда её деймон-куница сворачивается у неё на коленях, - Ты уже больше не будешь сильно меняться, Пан?
-Нет, - отвечает он.
От близости деймонов становится спокойно, и гнетущий вихрь пустоты, поднявшийся в их душах незадолго до этого, успокаивается, уступая место светлой надежде и предчувствию чего-то необъяснимо тёплого. Звезды и луна на небосклоне медленно, но верно бледнеют – скоро заплещется полоска розовой зари, и времени, их времени, не останется совсем.
Поддавшись шальной мысли, пальцы Уилла зарываются в золотистый мех Пана, а Лира поглаживает пятнистую, шелковистую спину Кирджавы, и это необъяснимое чувство усиливается, захватывает – чувство трепета, волнения и удовольствия. Дети – уже не дети – обмениваются понимающими взглядами: после прикосновения руки возлюбленного деймоны приняли свой окончательный вид.
-Так вот, значит, каково это – стать взрослым, - говорит Лира, и сердце её отчаянно бьётся, а на губах замирает слабая маленькая улыбка.