Мне кажется, что не всякий рискнет к своему дню рождения такое запузырить.
О. П. Табаков
О. П. Табаков
Довести меня до слёз - просто. Оставить меня с чувством, что всё внутри слиплось в макаронный ком, связалось морским узлом - проще простого; я часто оказываюсь потрясённой. Тем не менее, до сегодняшнего дня только три раза я выходила со спектакля со следами рыданий на лице и ощущением, что от слёз меня тошнит, а ноги подламываются, отказываясь держать тело на плаву. Один раз это были РАМТовские "Цветы для Элджернона", второй и третий - МХТовские "Удивительное путешествие кролика Эдварда" и "Лунное чудовище".
В общем, сегодня был четвёртый раз.
Я не знаю, какой смелостью обладает Олег Павлович, если он пошёл на это. Наверное, есть определённый кураж в таком диалоге о смерти, но я бы не смогла переживать его, стоя на закате жизни.
Справедливости ради скажу, что пьеса отнюдь не являет собой пример высокой драматургии. Это вещь, что уверенно давит на прописные педали, которые, точно следуя человеческой природе, не могут не задеть. Она не блещет изящным слогом и не хватает звёзд с неба; про такое маститые критики обычно говорят: литературный материал довольно беден...
А потом эта пьеса попадает в руки к Константину Богомолову, и он высекает из неё свою Галатею: лаконичную, ироничную и притом - предельно бесстрастную. Его фирменный почерк тут во всём: четыре экрана, транслирующие остроумные титры, братья-Панчики с камерами. Он, как умелый каменотёс, отрезает всё лишнее и чрезмерно патетичное, сужая историю до пределов полутора часов. Конечно, местами пафос текста Николы МакОлифф Богомолов заменяет пафосом текста Константина Богомолова, без этого никак; пассаж про кровь, обнимающуюся с морфием, мне отчаянно не нравится, например, но это вкусовщина. Потому что остальные титры - блеск.
Всё остальное - блеск.
Скупо, даже аскетично убранная сцена: белые стены с одной-единственной фотографией в рамке, простой стол, потёртое зелёное кресло и телевизор - интернациональная картина жизни пожилой супружеской пары. Но их на сцене трое, а не двое: взбалмошная Хелен Ходжер, спокойный, уютный и ироничный Морис Ходжер и бесстрастная сиделка Кэти. Наталья Тенякова, Олег Табаков и Дарья Мороз. Они играют не на разрыв аорты, а с какой-то безупречной английской сдержанностью; особенно ярко это видно у Мороз, у которой, кажется, за весь спектакль не дрогнул ни единый мускул. Такова её серая Кэти, которая общается со смертью настолько часто, что это стало обыденностью. Я почти уверена, что когда смерть придёт к Кэти, она встретит её как старого друга.
Может, именно в этой истории так и надо - запрыгнуть на персонажа, как на ступеньку набирающего скорость поезда, и проделать путь в девяносто минут, дистанцируя себя от него. Тот же "Человек-подушка" гораздо, гораздо затратнее в эмоциональном плане, но там спасает общая сюрреальность происходящего; фабула в "Юбилее ювелира" - "Юбилее Мориса", если точно - настолько реальна, что если отдаться ей целиком, станет нечем дышать. От неё никто не застрахован, и лучшее, что ты можешь сделать, если она настигнет тебя - встретить её так, как это сделал Морис Ходжер.
Это про смерть. Про смерть, но как-то, несмотря на тяжесть, светло. С годами, особенно имея перед глазами пример стариков, меняешь своё к ней отношение. Это перевалочный пункт. Иногда он страшен, но иногда он - единственное твоё спасение. Потому что лучше умереть человеком, чем жить овощем. Нам, может, потому так сильно отозвалось, что до боли коррелирует с происходящим в семье сейчас? Наверное.
А ещё это про любовь и сказку длиной в 60 лет, про 60 лет беззвучной ревности и твёрдой убеждённости в предательстве. Пьеса оставляет открытым вопрос о том, кто же всё-таки приходил к Морису в день его девяностого дня рождения: его жена? Кэти? Её Величество? Спектакль предоставляет решение более однозначное: в образе королевы Елизаветы - Наталья Тенякова. Но ты всё равно не знаешь, кого видишь перед собой: смирившуюся жену, сдавшуюся и пытающуюся сделать уход мужа счастливым, или Её Величество, чьё лицо в глазах Мориса - а значит, и в твоих - приобрело лицо Хелен.
Олег Павлович будто находится в лёгкой тени Мороз и Теняковой, выдвигая их на первый план: посмотрите, мол, на этих девочек. Впрочем, и роль Хелен тут живее, интереснее, хотя табаковские интонации во фразах Мориса угадывались безошибочно ещё при прочтении. "Юбилей ювелира" за счёт этого получается ещё более не-юбилейным, хотя, казалось бы, куда уж дальше. И, однако же, ты смотришь на Табакова, задыхаясь и восхищаясь тем, как он велик и прекрасен на пороге своего восьмидесятилетия; не хочу, чтобы это звучало пафосно, но я перед ним преклоняюсь.
Здесь нужно ещё раз обратиться к фразе, взятой мной в эпиграф.
Кап-кап-кап - капает печальная музыка, нежно сдавливая и уши, и горло. Тает снег титров, звучит похоронная капель. И уже непонятно, в какой именно момент текст на чёрном экране начинает плыть перед твоими глазами белым частоколом, смазываясь и расплываясь. В моём случае, вероятно, с первой минуты.
Тает снег, набухают почки слов; здесь всё - метафора. Даже смерть.
Умирая весной, ты просто умираешь весной.
Когда на экранах белеет слово "Тишина", безмолвие в зале такое густое и плотное, что облепляет голову смоченной в хлороформе ватой. Всё молчит: люди, кресла, колонны, шторы. Всё молчит, точно следуя букве титров.
"Аплодисменты" - подсказывают экраны мгновение спустя, и сотни людей, потерянных в чём-то своём, словно младенцы, отзываются.
Взрыв.