Я не особо часто пишу про повторные просмотры, потому что они не особо часто случаются. Но вот я сводила Диму на "Конармию", в итоге посмотрев её во второй раз, выйдя из зала, покричала в Диму, в твиттер, в телегу и всё ещё продолжаю чувствовать, что не суммировала свои впечатления окончательно. Попробую сделать это здесь.
Повторный просмотр стал откровением. Когда смотришь спектакль не в первый раз, можешь позволить себе не следить за поворотами сюжета, а отдаться рассматриванию художественных решений, игры, того, как всё это сделано. А ещё вспоминать эпизоды, в прошлый раз доводившие до мурашек, и гадать, случится ли то же самое и сейчас. Я думала, что и с "Конармией" будет так же, но не тут-то было: эпичность действия не просто увлекла меня с той же глубиной, что и в первый раз — она увлекла ещё глубже, до дрожи и отчётливой мысли, появляющейся в отдельные моменты: если это не охрененно, то что вообще?.. Построенная на столах, стульях, тряпках, пластиковых бутылках с водой, красной краске, опилках и фееричнейшем труде артистов старшей Мастерской Брусникина, "Конармия" яростна, напориста и громка, она похожа на топот сотен лошадиных ног, несущихся в гущу сражения. Но потом безумные сцены убийств и изнасилований, говорящие на языке очень красноречивых метафор, тут сменяются очень медленными, почти медитативными, гипнотическими эпизодами, в которых есть только движение и тишина, чтобы можно было перевести дух от этой кровавой какофонии, и ты выдыхаешь. Вообще спектакль, какой бы антимилитаристский запал он ни нёс в себе по умолчанию, не ставит перед собой цели плеваться зрителю в лицо чем-то страшным — самые жёсткие и жуткие сцены скрашиваются пением, молчанием или диалогами, в которых в другой ситуации можно было бы рассмотреть призыв к смеху, и потому всю переработку этого страха ты потом совершаешь внутри себя.
Отдельное удовольствие после того, как прочтёшь текст — думать о том, как причудливо пересобрал полотно текста Максим Диденко. После гениальной открывающей сцены (пока наполняется зал, за столом собираются все семнадцать конников — а собравшись, берут одну ноту, которая набирает громкость и перерастает в крик, чтобы в самый звонкий момент сорвать актёров с их мест и перевернуть столы и стулья) он не ставит рассказы подряд, как они идут у Бабеля. Он берёт кусочек из стартового "Перехода через Збруч", потом выдёргивает из середины рассказ "Берестечко" и суммирует его одной-единственной фразой, а потом снова возвращается к "Переходу" — и начинаются эти головокружительные прыжки по частям сборника. При этом Диденко, полагаю, сознательно не показывает всё то изящество, которым полны описательные фрагменты "Конармии": в основном звучат письма, монологи и диалоги, то есть грубая живая речь, а редкие художественные кусочки артисты не читают, а поют. Поют, правда, восхитительно; так и встают перед глазами поля пурпурного мака и оранжевое солнце, катящееся как отрубленная голова.
Понимаю, откуда могут возникнуть вопросы к видению Диденко, к музыке Кушнира, к изобретательным рукам Павла Семченко, но к чему точно не может быть никаких вопросов, так это к бесстрашию и правдивости, с которой этот сложнейший что физически, что эмоционально спектакль играют брусникинцы. Это абсолютно взрослое, совершенное, законченное высказывание — взрослое не потому, что артисты проводят некоторое время обнажёнными и играют в насилие и смерть, а потому, что все они стопроцентно понимают, почему это делают. У Марины Васильевой, задействованной в той самой сцене изнасилования и "Жизнеописании Павличенки", есть на эту тему любопытное замечание: когда они репетировали "Конармию" в Комарово, в какой-то момент все затихли, готовя свои этюды, а потом выяснилось, что у всех этюды голые. Часть из них, по всей видимости, и попала в спектакль; это огромная сокровенность и откровенность диалога с залом, за которую хочется искренне поблагодарить. Они раздеваются не потому, что because fuck you, that's why, а потому, что так хорошо иллюстрируется одичание человека на войне. Их обнажение не про любовь и секс, а про дикость и животные повадки, но это странным образом не отталкивающе и даже почему-то вполне целомудренно. И это не говоря про всё остальное: про идеальную слаженность, синхронность, взаимодействие друг с другом на каком-то чуть ли не молекулярном уровне — и при этом абсолютную индивидуальность всех семнадцати. Приятно, что для каждого из них у Диденко нашлось по эпизоду, в котором он или она находятся в фокусе внимания. И видно, до чего каждый из них живой, настоящий, искренний и безмерно талантливый. Каждый — звезда. Звезда полей над отчим домом.