Жить ой. Но да.
Название: Третьего не дано
Автор: я aka […Soulless…]
Бета: сама себе бета
Фендом: Axis Powers Hetalia
Персонажи: Пруссия
Жанр: ангст, размышлизмы, death-fic
Рейтинг: PG-13
Размер: драббл
Статус: завершён
Дисклаймер: не моё, поиздеваюсь и отдам
Размещение: с исключительно моего разрешения. Другие варианты не рассматриваются. Уважайте чужой труд.
Предупреждение: ООС прет изо всех щелей.
От автора: song!Машина времени – «Эти реки никуда не текут». По восхитительно торкнувшей меня заявке с Фри.
читаем дальше! Гилберт любил войну. Он был рожден для нее. Про него частенько говорили, что, дескать, он был женат на войне, и никакая другая женщина не могла занять в его сердце того места, которое занимала она, его единственная, суровая страсть на грани жизни и смерти, и эти слова не были лишены объективности. Он любил ее за то, что она была настоящей – пусть кровавой, пусть жестокой, но неизменно настоящей, с реальными переживаниями, драмами и хитросплетениями судеб и оружий. Разве можно сравнить с бумажной волокитой и этими чопорными чиновниками, просиживающими штаны в дубовых кабинетах с уютно трещащими поленьями в камине, обсуждающими погоду в Марселе и Потсдаме? Можно ли назвать их жизнь с лживой лестью и заключением мира ради того, чтобы в ту же секунду вонзить нож в спину, жизнью?
Хоть и говорят, что на войне все средства хороши, тем самым почти осуждая ее, Гилберт был убежден: она гораздо честнее всех внешне чистоплотных дипломатических отношений, на деле оказывающихся всего лишь приятной вежливостью, за которой так удобно скрывать ложь и ненависть.
Если жить по расчету и наверняка,
То крылья усыхают и врастают в бока,
Мне очень жаль, мама, но эти птицы никуда не летят.
Его сколь угодно раз могли звать импульсивным юнцом, неспособным видеть дальше своего носа, но он лишь усмехался в ответ. Он уже давно не юн - будет постарше всех тех, кто указывал ему якобы наилучшие пути развития; он уже давно познал вкус стали и запах пороха, а также яд кулуарных интриг.
Внутри него полыхало пламя, серьезное и беспечное, в котором он сам сгорал до конца, без остатка. Но это было лучше безвкусной, трусливой, но долгой жизни, которую влачили сильные мира сего – гордые орлы, оказавшиеся всего лишь нахохлившимися попугаями в золотых клетках.
Ведь либо ты отдаешься целиком, либо вовсе никак. Третьего не дано.
И над полем битвы Гилберт парил словно птица, наслаждавшаяся полетом. Он искал в ней вдохновения как заправский художник или поэт. Он упивался адреналином и только в эти моменты по-настоящему чувствовал, что живет. Это была жизнь, а не тупое существование – острая, резкая, но упоительная. Если краски – то режущие глаза, если звуки – то такие, чтобы лопались барабанные перепонки. Все гротескно, с нажимом, жестко.
Да и вкус к жизни острее всего пробуждался именно тогда, когда в лицо дышала смерть. Гилберт видел свою смерть сотни, тысячи раз – во сне и наяву. Она была самым жутким и сладким кошмаром, она была благословением, она была проклятием…
В конце концов, будем откровенны, в его глазах она была не такой, какой стала.
Поле битвы, обагренное кровью, истошное ржание и цокот копыт, унесшие бесчисленное число смертей штыки, алое пятно, расплывающееся по мундиру. Героическая, благородная, аристократическая гибель, бесконечно гордая и славная – о ней сложат немало песен и легенд. К его бунтарскому характеру она подходила идеально. Уносила, захлестывала – ведь, в конце концов, несоизмеримо лучше прожить короткую, звёздно-яркую жизнь, чем просуществовать – уныло, не совершив ничего, хотя бы отдаленно похожего на подвиг?
У войны два исхода – либо победа, либо проигрыш. И в последнем случае тебя, вероятнее всего, ждет смерть. Третьего не дано.
В своем воображении Гилберт видел свою смерть, а во время битв порой действительно ощущал ее присутствие – и именно потому ему было сейчас так унизительно умирать уже после войны, словно раненому, погибающему в госпитале и чуть-чуть не дождавшемуся победы. Стыд был хуже боли, гораздо хуже…
Их всех поставили на колени: и его, и брата, и Австрию. Низвергли с верха на самое дно, и падать было действительно страшно и горько. Грандиозная махинация не удалась, и их ноги, закованные в лакированные ботинки, так и не попрали чужую землю. Да, не бывает взлетов без падений – это закон мироздания. Они должны были упасть рано или поздно. Но, черт возьми, Гилберту не было бы сейчас так до остервенения обидно, если бы его судьбу решали те, кто своими штыками и винтовками вырвали свободу от захватчиков из его горла, а не бесцветные, жирные генералы, отсиживавшиеся в окопах и отдававшие приказы - люди, на чьей совести остались миллионы безвестных жертв, люди, к чьим ногам безымянные герои положили победу!
Когда звонит последний звонок,
Поздно считать, что ты смог и не смог...
Все было не так, как должно было. Это тоже была война, но иная: война информационная, война умения манипулировать, война между ораторами. Жизнь вступала в новый век, и, быть может, в крахе Пруссии было виновато то, что сам он был пережитком века прошлого? То, что закалялось веками, не может быть изменено за пару лет…
Либо ты переживешь это, либо умрешь. Третьего не дано.
Эти реки никуда не текут, они забыли про море…
Гилберт умирал долго. Целых два года; смертельно больной, чахоточно слабый. Его жизнь искусственно поддерживали непонятно, для чего, и не давали умереть – может, просто по прихоти жестоких врачей?
Может, именно так чувствовали себя реки, заключенные в железную кольчугу якобы цивилизованных берегов – уже не реки, лишь прирученные человеком зверушки, утратившие первозданную мощь и дикость?
Его растаскивали по кирпичикам, как старый дом, от него отрывали куски, словно стая голодных псов, жадно, давясь, стремясь урвать часть пожирнее, те самые бюрократы, которых он столь горячо ненавидел. А если так – останется ли после него хоть что-нибудь, или же мхом покроется самая память о нем?
Эти птицы никуда не летят, они забыли про небо…
Вымученный звериный оскал, еще не потерявший, впрочем, своего известного всей Европе дьявольского обаяния – вот и все, что он продемонстрировал миру, когда увидел приговор. Это не славная гибель - лишь бесславная казнь, подписанная черным, вороньим росчерком пера.
Выверенная четко, до минуты, до секунды – убийственно медленная пытка подошла к концу. Из сжатой стальными тисками груди вырвется почти что радостный вздох. Пусть он для всех идеальный симбиоз опасности и игрушки – забавлялись же именно ими тысячи лет назад римляне в своем Колизее? – который нужно устранить; свобода – вот что ждет его в скором времени.
Люди жестоки, ведь недаром их любимым детищем долгие века были публичные казни. Неторопливое наблюдение, смакуя каждое движение, каждый вскрик, каждую каплю крови. Кривя губы в дерзкой усмешке, Гилберт думал, что люди по сути своей не так уж далеко ушли от зверей.
Усталая, разбитая, униженная Европа хочет хлеба и зрелищ – что же, пусть получит. И замрет, хищно щелкая зубами, а вместе с ней замрет и весь мир.
Эти люди никуда не спешат, они забыли про время...
Взгляд когда-то полыхавших энергией глаз – пустой и стеклянный; огня в нем больше нет и никогда не будет. И если это торжество справедливости, то мир не слишком-то отличается от ада.
«Прусское государство, которое являлось оплотом милитаристических настроений в Германии, больше не существует!» - радостно и довольно гудели провода по всему миру. Миру, который пережил его, вступая в эпоху жеманных улыбок и изящных тайных убийств.
Гилберт кашлял кровью, цепляясь за воздух и отсчитывая секунды до остановки сердца. Жизнь, больше похожая на красочную историю войн, закончилась глупо, бессмысленно и совсем не так, как должна была.
«Может, оно и к лучшему. Я бы сам сдох от отвращения, если бы задержался здесь еще на пару десятков лет. Только…
Мне очень жаль, мама, но эти реки никуда не текут…».
Автор: я aka […Soulless…]
Бета: сама себе бета
Фендом: Axis Powers Hetalia
Персонажи: Пруссия
Жанр: ангст, размышлизмы, death-fic
Рейтинг: PG-13
Размер: драббл
Статус: завершён
Дисклаймер: не моё, поиздеваюсь и отдам
Размещение: с исключительно моего разрешения. Другие варианты не рассматриваются. Уважайте чужой труд.
Предупреждение: ООС прет изо всех щелей.
От автора: song!Машина времени – «Эти реки никуда не текут». По восхитительно торкнувшей меня заявке с Фри.
читаем дальше! Гилберт любил войну. Он был рожден для нее. Про него частенько говорили, что, дескать, он был женат на войне, и никакая другая женщина не могла занять в его сердце того места, которое занимала она, его единственная, суровая страсть на грани жизни и смерти, и эти слова не были лишены объективности. Он любил ее за то, что она была настоящей – пусть кровавой, пусть жестокой, но неизменно настоящей, с реальными переживаниями, драмами и хитросплетениями судеб и оружий. Разве можно сравнить с бумажной волокитой и этими чопорными чиновниками, просиживающими штаны в дубовых кабинетах с уютно трещащими поленьями в камине, обсуждающими погоду в Марселе и Потсдаме? Можно ли назвать их жизнь с лживой лестью и заключением мира ради того, чтобы в ту же секунду вонзить нож в спину, жизнью?
Хоть и говорят, что на войне все средства хороши, тем самым почти осуждая ее, Гилберт был убежден: она гораздо честнее всех внешне чистоплотных дипломатических отношений, на деле оказывающихся всего лишь приятной вежливостью, за которой так удобно скрывать ложь и ненависть.
Если жить по расчету и наверняка,
То крылья усыхают и врастают в бока,
Мне очень жаль, мама, но эти птицы никуда не летят.
Его сколь угодно раз могли звать импульсивным юнцом, неспособным видеть дальше своего носа, но он лишь усмехался в ответ. Он уже давно не юн - будет постарше всех тех, кто указывал ему якобы наилучшие пути развития; он уже давно познал вкус стали и запах пороха, а также яд кулуарных интриг.
Внутри него полыхало пламя, серьезное и беспечное, в котором он сам сгорал до конца, без остатка. Но это было лучше безвкусной, трусливой, но долгой жизни, которую влачили сильные мира сего – гордые орлы, оказавшиеся всего лишь нахохлившимися попугаями в золотых клетках.
Ведь либо ты отдаешься целиком, либо вовсе никак. Третьего не дано.
И над полем битвы Гилберт парил словно птица, наслаждавшаяся полетом. Он искал в ней вдохновения как заправский художник или поэт. Он упивался адреналином и только в эти моменты по-настоящему чувствовал, что живет. Это была жизнь, а не тупое существование – острая, резкая, но упоительная. Если краски – то режущие глаза, если звуки – то такие, чтобы лопались барабанные перепонки. Все гротескно, с нажимом, жестко.
Да и вкус к жизни острее всего пробуждался именно тогда, когда в лицо дышала смерть. Гилберт видел свою смерть сотни, тысячи раз – во сне и наяву. Она была самым жутким и сладким кошмаром, она была благословением, она была проклятием…
В конце концов, будем откровенны, в его глазах она была не такой, какой стала.
Поле битвы, обагренное кровью, истошное ржание и цокот копыт, унесшие бесчисленное число смертей штыки, алое пятно, расплывающееся по мундиру. Героическая, благородная, аристократическая гибель, бесконечно гордая и славная – о ней сложат немало песен и легенд. К его бунтарскому характеру она подходила идеально. Уносила, захлестывала – ведь, в конце концов, несоизмеримо лучше прожить короткую, звёздно-яркую жизнь, чем просуществовать – уныло, не совершив ничего, хотя бы отдаленно похожего на подвиг?
* * *
У войны два исхода – либо победа, либо проигрыш. И в последнем случае тебя, вероятнее всего, ждет смерть. Третьего не дано.
В своем воображении Гилберт видел свою смерть, а во время битв порой действительно ощущал ее присутствие – и именно потому ему было сейчас так унизительно умирать уже после войны, словно раненому, погибающему в госпитале и чуть-чуть не дождавшемуся победы. Стыд был хуже боли, гораздо хуже…
Их всех поставили на колени: и его, и брата, и Австрию. Низвергли с верха на самое дно, и падать было действительно страшно и горько. Грандиозная махинация не удалась, и их ноги, закованные в лакированные ботинки, так и не попрали чужую землю. Да, не бывает взлетов без падений – это закон мироздания. Они должны были упасть рано или поздно. Но, черт возьми, Гилберту не было бы сейчас так до остервенения обидно, если бы его судьбу решали те, кто своими штыками и винтовками вырвали свободу от захватчиков из его горла, а не бесцветные, жирные генералы, отсиживавшиеся в окопах и отдававшие приказы - люди, на чьей совести остались миллионы безвестных жертв, люди, к чьим ногам безымянные герои положили победу!
Когда звонит последний звонок,
Поздно считать, что ты смог и не смог...
Все было не так, как должно было. Это тоже была война, но иная: война информационная, война умения манипулировать, война между ораторами. Жизнь вступала в новый век, и, быть может, в крахе Пруссии было виновато то, что сам он был пережитком века прошлого? То, что закалялось веками, не может быть изменено за пару лет…
Либо ты переживешь это, либо умрешь. Третьего не дано.
* * *
Эти реки никуда не текут, они забыли про море…
Гилберт умирал долго. Целых два года; смертельно больной, чахоточно слабый. Его жизнь искусственно поддерживали непонятно, для чего, и не давали умереть – может, просто по прихоти жестоких врачей?
Может, именно так чувствовали себя реки, заключенные в железную кольчугу якобы цивилизованных берегов – уже не реки, лишь прирученные человеком зверушки, утратившие первозданную мощь и дикость?
Его растаскивали по кирпичикам, как старый дом, от него отрывали куски, словно стая голодных псов, жадно, давясь, стремясь урвать часть пожирнее, те самые бюрократы, которых он столь горячо ненавидел. А если так – останется ли после него хоть что-нибудь, или же мхом покроется самая память о нем?
Эти птицы никуда не летят, они забыли про небо…
Вымученный звериный оскал, еще не потерявший, впрочем, своего известного всей Европе дьявольского обаяния – вот и все, что он продемонстрировал миру, когда увидел приговор. Это не славная гибель - лишь бесславная казнь, подписанная черным, вороньим росчерком пера.
Выверенная четко, до минуты, до секунды – убийственно медленная пытка подошла к концу. Из сжатой стальными тисками груди вырвется почти что радостный вздох. Пусть он для всех идеальный симбиоз опасности и игрушки – забавлялись же именно ими тысячи лет назад римляне в своем Колизее? – который нужно устранить; свобода – вот что ждет его в скором времени.
Люди жестоки, ведь недаром их любимым детищем долгие века были публичные казни. Неторопливое наблюдение, смакуя каждое движение, каждый вскрик, каждую каплю крови. Кривя губы в дерзкой усмешке, Гилберт думал, что люди по сути своей не так уж далеко ушли от зверей.
Усталая, разбитая, униженная Европа хочет хлеба и зрелищ – что же, пусть получит. И замрет, хищно щелкая зубами, а вместе с ней замрет и весь мир.
Эти люди никуда не спешат, они забыли про время...
Взгляд когда-то полыхавших энергией глаз – пустой и стеклянный; огня в нем больше нет и никогда не будет. И если это торжество справедливости, то мир не слишком-то отличается от ада.
«Прусское государство, которое являлось оплотом милитаристических настроений в Германии, больше не существует!» - радостно и довольно гудели провода по всему миру. Миру, который пережил его, вступая в эпоху жеманных улыбок и изящных тайных убийств.
Гилберт кашлял кровью, цепляясь за воздух и отсчитывая секунды до остановки сердца. Жизнь, больше похожая на красочную историю войн, закончилась глупо, бессмысленно и совсем не так, как должна была.
«Может, оно и к лучшему. Я бы сам сдох от отвращения, если бы задержался здесь еще на пару десятков лет. Только…
Мне очень жаль, мама, но эти реки никуда не текут…».
@темы: Бумага все стерпит, ФЕСТивальное, Хеталия
-
-
15.05.2011 в 16:26-
-
15.05.2011 в 16:29Спасиииибо ^~^