[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Хм, что-то я, балбесина, давно сюда свою писанину не грузила.

Avatar. The Last Airbender. Зуко/Мей/Катара. Много лет спустя пережившая всех Мей пишет мемуары. “Это, наверное, мое последнее лето и я хочу провести его с пользой

Рассвет над королевским дворцом невыразимо прекрасен.

Рассвет над королевским дворцом невыразимо прекрасен.
Мей встаёт незадолго до того, как первые лучи солнца коснутся изумрудных верхушек деревьев и алых крыш, выплывая из объятий Морфея с лёгкостью – она уже стара и для отдыха ей требуется теперь совсем немного часов покоя. Медленно переодевшись – в без малого семьдесят лет всё ещё без помощи служанок, ведь ежедневные тренировки на протяжении долгих лет жизни сослужили её телу добрую службу – и уложив седые волосы в незамысловатую причёску, она неторопливо идёт на балкон их с Зуко покоев, чтобы полюбоваться тем, как занимается рассвет.
Называть эти комнаты только своими спустя десять после смерти её мужа, одного из величайших Лордов Огня за всю историю, язык у неё так и не поворачивается.
Проходя мимо огромного, во весь её рост, зеркала, она ненадолго останавливается, чтобы посмотреть, в порядке ли её внешний вид – педантичной и аккуратной Мей была всегда, а с годами эти черты в ней только обострились. Из зеркала на неё смотрит сухая, хотя и высокая, старушка – нет никакой сгорбленности, только горделивая осанка и царственный вид. Лицо морщинистое, но морщины эти светлые и добрые; волосы седые, убраны наверх, но у висков оставлены две прядки, эдакий элемент кокетливости – совсем с ума сошла на старости лет, дурочка, соблазнять кого собралась? – думает Мей и, хмыкнув, заходится кашлем.
Немолода она уже, о чём говорить.
Мей идёт, и ветер осторожно теребит подол её платья и широкие рукава; мраморные перила на ощупь слишком холодные – ночь была прохладной, а за те немногие минуты, что солнце провело над землёй, они прогреться ещё, конечно же, не успели, думается ей.
-Вы уже проснулись, госпожа? – спрашивает молодая камеристка, входя в спальню Мей и проходя на балкон, а затем почтительно кланяясь; вся прислуга прекрасно знает о том, что она поднимается рано и что всё должно быть готово уже к этому времени. Мей же, даже не повернувшись к ней, но чуть вздёрнув уголки губ кверху, слабо улыбается.
-Верно, - следует лаконичный ответ. Она щурится на солнце, степенно выплывающее из-за горизонта, как кошка, и разминает кисти рук.
-Вам что-нибудь нужно, госпожа? Завтрак прикажете подать сюда или предпочтёте спуститься в столовую?
Мей медленно поворачивается и строго глядит на служанку чёрными глазами, не потерявшими ещё своей яркости:
-Слишком много вопросов сразу, Лули, - девушка от этих слов вытягивается, как струнка, и смотрит на неё слегка испуганно. Увидев это, Мей смягчается и продолжает уже более миролюбиво, - Для завтрака, полагаю, ещё рановато, но от чая я не откажусь.
-Хорошо, госпожа! – кивает камеристка поспешно и вновь кланяется, отступая назад. Уточнять, какой именно чай нужно принести, нет нужды: любовь Мей к зелёному неизменна, - Прикажете идти?
-Ступай, - говорит бывшая правительница страны Огня, вновь отворачиваясь к небу и солнцу, почти его завоевавшему, и внезапно ей в голову приходит шальная мысль, - Ах да, Лули. Принеси мне несколько листов пергамента и пару перьев.
-Как пожелаете! – звучит звонкий голос служанки, а следом за ним – негромкий, романтично-деликатный скрип дверей.
«Как мило, что хоть в этот раз без её вечного «госпожа!»», - думает Мей с иронией.
Небо над дворцом всех оттенков голубого: от нежнейшего, почти прозрачного, перетекающего в розовый и золотой, у земли, до яркого, пусть и подёрнутого бледно-серой пеленой. Солнечный свет растекается по нему замысловатым узором, как густая краска, если ей капнуть в стакан с водой. От приведённого сравнения Мей становится немного грустно: так любил говорить Зуко, когда по утрам смотрел на рассвет вместе с ней. В конце концов, сама эта привычка повелась от него: глава большого государства вынужден вставать рано и не должен терять ни единой минуты, ведь у него всегда много дел.
Да, Зуко всегда был в работе. Их старший сын, Лютен – он настоял на том, чтобы назвать первенца в честь погибшего двоюродного брата – такой же. И вообще во многом похож на отца. Правит мудро и справедливо вот уже десять лет, с тех самых пор, как Зуко уступил бразды правления ему и остался за его спиной, чтобы направлять и помогать, если в том будет нужда. Но он прекрасно справлялся и сам, да что там, до сих пор справляется…
-Ваш чай, госпожа! – прерывает размышления Мей голос Лули, - Вы желаете выпить его на балконе или в комнате?
-В комнате, Лули. В комнате.

Полчаса спустя чай уже выпит, белые тонкостенные чашки водружены на поднос, а камеристка, прихватив поднос, готова удалиться на кухню.
-Когда прикажете подать завтрак? – спрашивает она у Мей; та задумчиво фыркает.
-Через час. Можешь идти.
С очередным почтительным поклоном служанка уходит, а Мей остаётся наедине с пергаментом, перьями и своими воспоминаниями. Пальцы нерешительно дрожат над столом.
Зачем ей всё это? Сможет ли она осуществить то, что задумала, или это просто шалость?..
-Хватит думать! – говорит она себе, взяв перо в руки, - Делай! Всё равно теперь так много свободного времени, грешно не потратить его на что-нибудь полезное.
Прежняя Мей бы так не сделала. Прежняя Мей лежала бы, отдыхая и наслаждаясь покоем, не утруждая себя делами. Но время сглаживает острые углы, оно, как вода, точит даже камень, коим она являлась, оно изменяет всё – и бывшая правительница не стала исключением из этого правила, изменившись по сравнению со своим детством и юностью, став более мягкой и менее резкой. Хотя в этом, конечно, была повинна и семья: Зуко, решительный Лютен, его красавица-сестра Веики…
Мей смотрит на портрет, где они изображены вчетвером – дети ещё небольшие, она с мужем молоды – и в груди её теснится тепло.
-Кто бы мне сказал, что я на закате жизни стану такой сентиментальной, не поверила бы, - улыбается она, и глаза её светятся.
И за задуманное – хронику приключений и жизни со всеми взлётами и падениями – она берётся с лёгким сердцем.
Ну, почти.

-Госпожа, ваш завтрак готов! – звонко говорит Лули, появившаяся словно из ниоткуда, и Мей почти ошеломлённо качает головой – час прошёл так быстро? Взгляд опускается на несколько исписанных аккуратным почерком листов – ещё пару секунд назад перо вдохновенно выводило слова, ведомое её собственными воспоминаниями, слова складывались в предложения, а предложения рисовали картины давно пережитого прошлого.
-Да. Пойдём, Лули, - отвечает она слегка рассеянно, поднимаясь из-за стола.

* * *

«Мне казалось, что тогда он был холоден. Мне казалось, что пламя, обжигающее пламя его души, поутихло. Это она заглушила его – вздорная смелая девчонка из племени Воды? Это она смягчила его и заставила задуматься над тем, правильно ли он понимает, что истинно, а что ложно?
А может, в том было повинно это злосчастное, путаное письмо, в котором он говорил о том, что должен бежать на помощь Аватару. Он никогда не писал так рвано и странно. Только к Аватару ли он бежал, или же его вели другие цели – например, просить прощения за то горе, которое ей пришлось пережить в катакомбах Нижнего Ба Синг Се по его вине? Однажды вечером он сказал мне о том, что сожалеет, что не может простить себя за всё то, что натворил. Тогда я не поняла, что он имел в виду, а он в ответ лишь скорбно замолчал… Жаль».

-Что ты делаешь, бабушка?
Мей вздрагивает: слух у неё уже не тот, что был прежде, да и следить за тем, что происходит вокруг тебя, когда ты погружён в воспоминания, очень трудно. Вот внучка и застала её врасплох, подкравшись незаметно: ловкая растёт девочка, до безумия на саму Мей в детстве похожая. Разве что более разговорчивая да живая.
-Вспоминаю… прошлое вспоминаю. Знаешь, что такое мемуары? – спрашивает она в ответ, усмехаясь, и голос отчего-то напоминает ей скрип старой двери. Теперь она проводит за своими записями дни и ночи, а привычный уклад жизни сменился на новый. Но когда тебя что-то захватывает, так сложно отказаться от увлечения, не так ли?
-Знаю, - малышка крутится вокруг стола, заходя то с правой, то с левой стороны, - Ты записываешь воспоминания и… ну, впечатления свои. Вот. Как дневник.
-Верно, - соглашается Мей.
-А зачем ты это делаешь?
-Чувствую в этом необходимость, - объясняет она. «Это моё последнее лето, и я хочу провести его с пользой», - почему-то хочется добавить ей, и сердце недобро щемит, но пугать внучку она не желает.
Мей кладёт перо, отвлекаясь от письма и смотря на улыбающуюся девочку, что устроилась на пушистом ковре в позе лотоса – наследную принцессу Лан. Та хитро щурится:
-Бабушка, а у меня тоже есть дневник. Это мои мемуары?
Всегда сдержанно-саркастичная, Мей не может сдержать улыбки.

* * *

«Я всё равно любила его. Всегда любила. До сих пор люблю. И за то, как он смотрел на меня в Кипящей Скале, с извинением, горечью и теплом, за поцелуй на балконе – за всё это можно простить недомолвки и ненужные подозрения. Его характер был далёк от идеального, да и мой тоже. И всё-таки мы были друг другу надёжной опорой.
А Катара осталась с Аангом... спокойно и предсказуемо. Но, наверное, не случайно Зуко так часто смотрел на горизонт, туда, где синими искрами плескалось море. Туда, где высился город Южного племени Воды. Но даже если так… спустя годы я разучилась его ревновать, хотя это было совсем непросто.
Мы достигли гармонии. Мы были семьёй. Счастливой семьёй. Несмотря ни на что».

-Что ж, вот и всё, - говорит Мей, окинув внушительную стопу исписанных листов взглядом. Поставить точку в написанном оказалось просто, словно сама память, вёдшая её по волнам воспоминаний, отпустила её руку лишь сейчас, когда грандиозная задумка уже реализована до конца.
Поднявшись из-за стола и качнувшись, она почти любовно оглядывает комнату и обращает взор на балкон – туда, где плещется закат самых фантастических оттенков, от лилового до нежно-розового, как бутон лотоса – и мерно дышит. В последние месяцы у неё не было особого времени на то, чтобы полюбоваться красотами природы: всё посвящала она своей идее, своим воспоминаниям, своему прошлому. И теперь от красок небес у неё захватывает дух, и она смотрит, восторженная, а душе её почему-то хочется петь.
-Ты гордишься мной, Зуко? – сверкает на губах Мей маленькая улыбка, и она заходится кашлем, прижав к губам белый платок, - Знаю, гордишься… и прощаешь меня за мои глупости.
Налетевший в комнату ветер прохладой ласково гладит её по вискам и слегка взъерошивает седые волосы, и только тогда она понимает, как сильно устала.
Время отдохнуть, время перестать отдаваться задумке без остатка – она уже доведена до конца, а это значит, что Мей оставит после себя твердыню памяти. Не только о себе, но и о всех тех, с кем она вершила историю.
И именно потому ей сейчас легко и спокойно.
-Скоро увидимся, Зуко. Ещё немного, дождись, - шепчет она тихо и неожиданно слабо, прижимая руку к кольнувшему сердцу, опускаясь на небольшой диванчик и смежив веки.
Чтобы больше их уже не открыть.

APH. Пруссия. Unser Vater in dem Himmel! Dein Name werde geheiligt (первая строчка "Отче наш..." на нем. языке). A+ Молитва чутка не так звучит, но пофиг, пляшем!

По арту!

Снег – колко-белый, холодный и чистый; он кружил перед глазами, оседал на тёмных одеждах и путался в мыслях, свивая их в единый бессмысленный клубок.
Гилберт лежал, свернувшись, на этом самом снегу – мальчонка в крови, красное на белом. Хилая грудь исторгала хрипы, едва заметно опускаясь и поднимаясь, и это было единственным свидетельством того, что он ещё жив. Но боль уже почти не чувствовалась, и это горькое онемение свидетельствовало лишь об одном: смерть, убаюкивающая и милосердная, близко.
Тевтонский орден, булла Папы Римского, насильственное обращение в христианство, гибель людей… Картинки сменяли друг друга, но ни сил на слёзы, ни воли к жизни уже не было.
Он молился о том, чтобы смерть пришла за ним быстрее. Молился, уже не понимая, кому – старые боги были низвергнуты, а нового Бога он так и не успел принять.
Не смог.

Гилберт ненавидел всё белое. И не только потому, что природа своей изощрённой шуткой лишила его кожу и волосы цвета, оставив лишь бледную мягкость и мраморную прозрачность, за которой голубоватыми прожилками билась кровь. Не только потому, что этот самый оттенок сделал его изгоем среди остальных, предметом насмешек и нападок, и вынудил повзрослеть слишком рано, хотя это и было весомой причиной.
Зря говорят, что чёрный – цвет смерти. Плодородная земля, кормилица, рождающая хлеб и жизнь - сочного чёрного цвета, именно из чёрного появляются зелёные побеги и разнообразные растения – все прочие оттенки…
Истинный цвет смерти – белый, заволакивающий всё своей пеленой. Убивающий любые краски. Гилберт, красноглазый мальчик-альбинос, знал это, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой.
Он и был смертью.
-Vater Unser, der Du bist im Himmel, geheiligt werde Dein Name, Dein Reich komme, Deine Wille geschehe wie im Himmel als auch auf Erden … - тихо, почти не размыкая губ, прошептал он, сжав в руке покрытый позолотой латинский крест и поднимая глаза на распятие. Так было нужно.
Кому?
То, что он выжил тогда – чудо это или проклятие? То, что теперь он молится Богу, принесённому в его земли насильственно, пришедшему по кровавой дороге – его слабость или сила?
-Unser täglich Brot gib uns heute und vergib uns unsere Schuld, wie auch wir vergeben unseren Schuldigeren…
Всё меняется: убеждения, принципы, религия. Неизменной остаётся лишь душа. Но служители этого Бога, проповедующие равенство всех людей в отношении к Господу их и милость к тому, кто слабее – не противоречили ли они этой вере и своей душе, насаждая религию путём кровопролития?..
Красочные витражи мазнул собой снег, постучавшийся в окна церкви, и Гилберта передёрнуло.
-Und führe uns nicht in Versuchung, sondern erlöse uns von dem Übel, denn Dein ist das Reich und die Kraft und die Herrlichkeit in Ewigkeit… - послушно продолжил он, сжимая крест крепче, пытаясь отвлечься от дум о прошлом и ища забвения в словах уже не чужой, но ещё не родной молитвы.
Напрасно; прошлое – в нём самом, прошлое – он сам, и новая вера – его личный терновый венец.
-Amen, - тихо сказал он, поднимаясь со скамьи.
За дверью его снова, как и тогда, ждал снегопад.

@темы: Бумага все стерпит, ФЕСТивальное, Хеталия, Аватар