Жить ой. Но да.
Ничего не говорите 
Вот Норман дивный зато, мой бедный прекрасный наркоман.
т я ж е л о
Ethan's Grave (Грейс Марс, Мэдисон Пейдж)Тяжёлые капли падают в траву и на надгробные камни одна за другой — пока ещё медленно, одна, вторая, третья, мазок по рукаву, ступне, щеке. Скоро интервалы между их падениями будут неумолимо сокращаться, и на кладбище придёт гроза. Ливень, прекратившийся на некоторое время и оставивший надежду на то, будто в город вернулось солнце, начнётся снова. Грейс зябко переминается с ноги на ногу: ей очень хочется уйти с кладбища, и усиливающаяся непогода — отличный повод для этого.
— Пойдём, Шон, нам пора, — негромко говорит она, протягивая сыну руку, и он неохотно поворачивает своё лицо. Стоящий перед могилой на коленях, Шон кажется совсем маленьким и слабым, и её сердце болезненно сжимается. В любой другой ситуации она могла бы отчитать его за то, что теперь его брюки пришли в совершенно непотребный вид — но не сейчас, когда он плачет перед надгробием, на котором выгравировано имя его отца.
— Сынок, — повторяет она, подняв голову вверх. Сквозь тучи ещё прорезаются солнечные лучи, но дождь усиливается. Надо уходить.
— Я не хочу, — едва слышно отвечает он, снова отвернувшись. Его всхлипы сливаются с нарастающим шумом дождя в единое целое — как если бы природа тоже скорбела о гибели человека, который отдал свою жизнь ради спасения ребёнка. Думая об Итане как об абстрактном «человеке», Грейс ощущает лёгкий укол совести. Когда-то она любила его. Когда-то они были счастливы друг с другом. О том, кто был так дорог, нельзя вспоминать как о ком-то совсем чужом — и тем не менее, прокручивая в памяти все бессонные ночи после исчезновения Шона и свои обвинения в полицейском участке, всю поселившуюся между ними иррациональную горечь вины, Грейс понимает, что их отчуждение уже давным-давно прошло свою точку невозвращения.
В каком-то смысле смерть Итана — это даже облегчение. Ей больше ни с кем не нужно делить сына. И больше не нужно бояться за него, отпуская к эмоционально и физиологически нестабильному отцу.
— Мы совсем промокнем, — продолжает она, положив Шону руку на плечо. — После всего, через что ты прошёл, я меньше всего хочу, чтобы у тебя от холода началось обострение.
Ей пришлось похоронить Итана без Шона — тот лежал в больнице, отданный на откуп пульмонологу, урологу, психотерапевту и ещё куче специалистов. Тело бывшего мужа не могло ждать. Тело, изрешечённое полицейскими пулями на глазах у ребёнка. После смерти отца любое появление полиции стало вызывать у Шона панические атаки; с этим они оба, само собой, справятся, но эта дорога не будет простой.
— Давай вернёмся к нему, когда погода станет лучше.
— Мам, он тут совсем один...
— Он не один. Он сейчас с Джейсоном, — отвечает Грейс, сама удивляясь тому, что эти слова сходят с её языка. Фигурка Шона становится ещё более сгорбленной.
— Я по ним скучаю, — плачет он, вытирая глаза рукавами траурного чёрного пиджака, и к горлу Грейс подкатывает ком.
— Я знаю, малыш. Я знаю.
Мэдисон стоит у кладбищенской ограды, терпеливо ожидая, когда Шон с матерью покинут могилу Итана. Сквозь густую каштановую крону, неплохо укрывающую от разгорающейся непогоды, всё же просачивается влага, и она поднимает ворот лёгкой кожаной куртки повыше, чтобы вода не затекала на спину. Ей не хочется смешивать своё горе с их горем — собственная грусть в сравнении с тем, что, должно быть, испытывают они, кажется маленькой и незначительной, и она даже чувствует себя не слишком уверенной в том, что в принципе имеет право на этот сплин. Кто она для Итана Марса, в самом деле? Женщина, которая бинтовала его раны и помогала скрываться от полиции. И которая рисковала собой — но уже не только ради него, а ещё ради сенсации. Он прогнал её, узнав об этом, и был, конечно, прав. И вот теперь он уже больше полугода лежит в земле, потому что полицейские на складе по Теодор Рузвельт-роуд предпочли стрелять на поражение, а она так и не успела попросить у него прощения. И только книга об Итане, наработанная на материалах, из-за которых они поссорились, стала её способом искупления. Она посвятила её не преступнику и серийному убийце, а отцу и герою, которым, вопреки расхожим домыслам местной полиции и местных СМИ, и был Итан Марс. Дело Мастера Оригами породило в обществе жаркие дискуссии о роли полиции и доверии к ней, особенно после того, как выяснилось, что Скотт Шелби — бывший служитель закона, и в этом плане книга Мэдисон была щедрой порцией бензина, залитой в костёр. И хотя мёртвому Итану это уже не было нужно, это было нужно живым. Это было нужно ей.
Она теряется в мыслях настолько, что приходит в себя только тогда, когда расфокусированный взгляд снова обретает чёткость и демонстрирует мозгу приближающуюся к ней женщину с ребёнком. Не дойдя до неё нескольких метров, Грейс Марс останавливается; её лицо выглядит бесстрастным, но в глазах угадывается что-то, отдалённо похожее на узнавание.
— Прошу прощения, вы — Мэдисон, да? Та журналистка?
— Да. Мэдисон Пейдж.
Писательница, героиня, бог весть кто ещё — каких только эпитетов она не удостоилась после выхода «Ливня». Но для этих двоих она, вероятно, всегда будет «той журналисткой».
— Шон, — обращается Грейс к сыну, — возьми ключи и сядь в машину, пожалуйста, я подойду через несколько минут.
Мальчик медленно кивает, смотря на Мэдисон большими глазами той же формы, что и у отца, и отходит в сторону припаркованной у кладбищенской ограды серебристой Шевроле.
— По правде говоря, я давно хотела с вами встретиться, — говорит Грейс, убедившись, что Шон снял автомобиль с сигнализации и забрался на заднее сиденье. — И вот он — случай. Собиралась прийти на презентацию вашей книги, но были другие дела.
Мэдисон хорошо понимает, какие детали скрываются за обтекаемой формулировкой. Восстановление Шона после пережитого стресса — дело трудное и затяжное.
— Не сочтите за наглость, но мне хотелось бы знать, какие отношения связывали вас с моим бывшим мужем.
Возможно, Мэдисон стоило бы ответить, что её это не должно волновать — в конце концов, Итан был ей именно что бывшим мужем. Но она пожимает плечами и отвечает, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более спокойно.
— Никакие. Мы просто поселились в одном мотеле. Я несколько раз помогла ему с медикаментами. А поисками вашего сына мы занимались параллельно — я начала его разыскивать, когда стала догадываться, кто такой Итан. Вот, в общем-то, и всё.
Ну, и был ещё одноразовый секс в придачу — но это Грейс Марс точно не касается.
— Хороший материал для книги получился, правда? Вы так хотели прославиться, что решили сплясать на его костях? — голос звучит прохладно. Мэдисон выдерживает её взгляд — это не самое трудное, что ей доводилось делать.
— Грейс, вы помните, как он умер? — отвечает она вопросом на вопрос. — Это была ошибка полицейских. Я считаю, что Итан заслужил, чтобы людям рассказали его правдивую историю. Заслужил обратно своё доброе имя.
— Я помню, как он умер, — тон Грейс как будто становится выше. — А вы уверены в том, что достаточно хорошо его знали, чтобы делать такие заявления?
— Нет. Но я уверена в его любви к сыну, толкнувшей его на все те жертвы, которые он принёс. И в объективных фактах расследования — что частного журналистского, что полицейского. В конце концов, были эпизоды, в которых полиция облажалась не до конца.
Они ещё какое-то время смотрят друг на друга, пока Грейс не прерывает молчание. Что-то неуловимо меняется в её облике: она опускает плечи, перестаёт быть фигурой, которой нужно защищаться и атаковать.
— Спасибо, — наконец говорит она и, неожиданно для Мэдисон, протягивает ей руку. — И простите. Я была резка с вами, а вы, тем не менее, тоже рисковали собой ради Шона.
Мэдисон пожимает узкую влажную ладонь.
— Всё в порядке. Вам не за что извиняться.
— Я не поддерживаю вашу затею с книгой, хотя и признаю, что у вас есть свои аргументы в пользу её существования. Но я благодарю вас за то, что вы помогли спасти моего сына. Надеюсь, между нами нет недопонимания.
— Я тоже.
Разговор выглядит завершённым, но Мэдисон решает добавить ещё кое-что.
— Пожалуйста, вырастите Шона хорошим человеком. Ради всего, что для него сделал Итан, — эти слова такие возвышенные, что их следовало бы разместить в книге, а не озвучивать в приватном разговоре. Но она не может удержаться.
— Мы постараемся, — просто отвечает Грейс. — Всего хорошего.
Она удаляется в сторону машины, и Мэдисон прислоняется к каштановому стволу, ощутив, как на неё наваливается облегчение вперемешку с усталостью. Этот разговор прошёл куда лучше, чем мог бы, и всё же она не может отделаться от гадкой мысли о том, что в нём было что-то неправильное. Не до конца искреннее. Но, если уж начистоту, те грани её отношения к Итану, которые могли стать достоянием общественности, им уже стали. А вот всё остальное, глубоко личное, принадлежало не публике, не Грейс и Шону и даже не Итану. Только ей.
Постояв несколько минут и глубоко вдохнув, она делает шаг из-под спасительной кроны и подставляет тело мокрой взвеси. Место, где мокла под дождём серебристая Шевроле, уже пустует, и она с почти чистой совестью идёт к взрослой половине кладбища.
Origami's Grave (Чарльз Крамер)Просыпаясь по утрам, он чувствует себя таким обессиленным, как если бы предыдущую ночь он провёл не в чистой постели, на ортопедическом матрасе, сконструированном для идеального соответствия нуждам его немолодого тела, а, скажем, где-нибудь на стройке, таская шлакоблоки или цементируя фундамент. Что и говорить — в старости мало приятного. Даже в такой обеспеченной и полной удовольствий старости, как у него.
Он лежит с открытыми глазами, вытянув руки вдоль одеяла. Суставы ощущаются бесполезными деревянными брусками; надо немного подождать, пока отпустит, а потом можно попробовать пошевелиться и встать с постели. Почти наверняка будет слишком рано, но что поделать, если теперь для восстановления ему нужно немного часов. Впрочем, это сложно назвать полноценным восстановлением — просто провал в темноту, из которой он выходит несколько часов спустя. И это если повезёт, и он проведёт ночь без кошмарных сновидений; в последнее время такая радость случалась с ним редко. Но сегодня ему повезло. Уже неплохой задел для утра.
Когда тебе почти семьдесят, проснуться с утра живым — вообще здорово, думает он с усмешкой.
Если ты обладаешь властью и возможностями исполнительного директора крупной строительной компании, ты можешь позволить себе не забивать голову расписанием дел: для этого есть целый клан помощников и секретарей. Но он избегал искушения во всём полагаться на них. Хочешь сделать что-то хорошо — делаешь это самое что-то сам или, по крайней мере, контролируешь то, что делают другие. Хочешь выжить — правила аналогичные. И это касалось не только бизнеса. Он следовал этим законам, стараясь не допускать исключений — потому что все те моменты, когда они всё же случались, стоили ему слишком дорого. Так что про сегодняшний день он всё помнит даже слишком точно: его ожидает несколько не самых приятных дел.
Кряхтя, он приподнимается, опираясь на предплечье, и опускает ноги на маленький иранский ковёр из шерсти и шёлка, за который отдал почти четыре с половиной тысячи долларов – мог себе позволить. Он и правда сильно сдал за последний год. Необходимость оберегать Горди на волне всеобщей истерии, вызванной делом Мастера Оригами, высосала из него все соки. И только сейчас, год с лишним спустя, всё затихло. Почти всё.
Вообще-то он достаточно часто глушил свою совесть или хотя бы пытался предложить компромисс: в его работе, при том уровне подковёрных интриг, которые приходилось вести, жить по-другому было сложно. Тем, в которых она обыгрывала его, было всего несколько. Смерть матери Горди — и смерть маленького Джона Шеппарда, утонувшего на его строительной площадке. Потому что они не были противниками, которых во что бы то ни стало нужно было обыграть. Они умерли ни за что, случайно, по несчастливому стечению обстоятельств, и их гибель запустила странные, пугающие механизмы. Горди медленно, но неотвратимо катился в безумие. А брат Джона Шеппарда вырос и стал убивать детей.
Он тоскливо вздыхает. Эти мысли всегда приходят в его голову утром двадцать шестого октября.
— Букеты собраны?
— Так точно, сэр. Мы положили их в багажник.
— Тогда сначала на кладбище, покончим с этим и потом займёмся другими делами. К встрече с «Фанда Индастриз» в полдень всё готово?
— Абсолютно. Пакет документов у вас на столе, желаете ещё раз просмотреть его в дороге?
— Нет необходимости.
— Однако, сэр… — на этом месте секретарь запинается,— встреча с ними не в полдень, а в час дня.
Это открытие неприятно удивляет его, и он требует показать ежедневник. Так и есть — час, чёрным по белому. Бронь в ресторане оформлена на то же время. Память стала подводить его всё чаще. Какая досада.
Он садится в машину, и водитель предупредительно закрывает за ним дверь. Да уж, разделаться поскорее — и с кладбищем, и с Фандой, и с последующей корпоративной вечеринкой, на которой ему, как исполнительному директору, обязательно надо быть, чтобы рассказать сотрудникам о том, какие они молодцы и какую важную работу делают. Подсластить пилюлю. Это, впрочем, будет даже не полной ложью: финансовые показатели их компании в этом году находятся на вполне неплохом уровне. Разделаться поскорее — и приехать в особняк, закинуться лекарствами и коньяком и опуститься в прохладную постель. И порадоваться тому, что он отыграл у смерти ещё один день, постаравшись не спрашивать себя, для чего.
Лимузин тормозит плавно и очень скоро, и он массирует себе переносицу, пока водитель не выпускает его из автомобильного чрева. На волю он выбирается вполне ловко, хоть и опираясь на трость. Секретарь, вышедший из сопровождающей машины, уже ожидает его с двумя букетами невыносимо белоснежных орхидей в руках. Пахнут они невероятно интенсивно, словно это такой громкий цветочный крик о помощи.
За тридцать с лишним лет — если быть точным, сегодня как раз тридцать пятая годовщина — он выучил дорогу к могиле Джона Шеппарда так хорошо, что легко бы нашёл её и с закрытыми глазами. С годами кладбище становится только больше, но путь, который он проделывает, остаётся неизменным. Несколько поворотов — и вот она перед ним, маленькая аккуратная могилка с маленьким аккуратным надгробием. И рядом с ней — вторая, появившаяся только три десятка лет спустя и потому выглядящая в сравнении куда более свежей.
Он некоторое время стоит перед ними в полном молчании, изучая выбитые в камнях даты. Сладкий цветочный запах отшибает всякую способность к мыслительной активности, дышать очень тяжело, до тошноты, и ему приходится напрячься, чтобы отследить приходящие в голову думы. Тридцать пять лет он спрашивает себя, почему приезжает сюда по несколько раз в год, зачем приказывает ухаживать за этим участком. Угрызения совести — это слишком простой ответ на вопрос; желание замолить парочку небольших грешков — на большее явно не хватит — выглядит уже более правдоподобным дополнением. И всё же. Тридцать пять лет. Скоро он сам будет лежать точно так же, и к этим мальчикам больше никто не придёт.
Мальчики... Десятилетка тут только один. А его брат перестрелял несколько охранников особняка, разбил нос ему самому и чудом не оставил умирать. Ему бы чувствовать облегчение, что эта угроза — и для города, и для Горди в частности — теперь мертва, но получается только покачать головой. Как знать, кем бы вырос Скотт Шеппард, если бы жизнь Джона не оборвал водяной сток? Хочешь, чтобы было хорошо — сделай сам. Именно после этого случая он взял за правило обязательно посещать любую строительную площадку, которой занималась его компания. Именно поэтому лично присутствовал на переговорах, что официальных, что неофициальных, часто заканчивающихся не самым законным образом. И именно поэтому решил лично приезжать на кладбище.
Жестом подозвав к себе секретаря, он по одному забирает у него букеты и аккуратно опускает у надгробий, надеясь, что суставы потом не отплатят ему за это. От движений ноют почему-то не колени и поясница, а шея и руки.
Некоторое время и он, и его свита стоят в молчании, но когда он уже готовится развернуться на каблуках и покинуть кладбище, тошнота вперемешку с интенсивной болью в груди накрывает его с головой.
Smoking Mirror (Норман Джейден, Итан Марс, Мэдисон Пейдж, ОМП)Лимонный пирог пах так хорошо, что это было почти неправильно. Как-то неестественно, гиперболизированно, словно ноту аромата взяли и довели до абсурда: извлекли, экстрагировали, тысячекратно помножили саму на себя. В памяти всплыл какой-то парфюмерный бренд, выпускавший духи с запахом печенья, травы и чуть ли не кладбища; Норман не помнил его названия, но точно знал, что он существует. Линейка его товаров обладала амбре, по интенсивности схожими с тем запахом, который источала духовка.
Норман смотрел в стеклянную дверцу с лёгкой степенью недоверия, имея свои основания для сомнений в правдивости всего происходящего: он был хорошо осведомлён о том, как ловко анализаторы человека способны обвести своего хозяина вокруг пальца, особенно когда хозяин балуется наркотиками. Но там, в смазанной маслом форме, сосредоточенно скворчали бисквитные бока и золотилась крепкая сахарная корочка. Прямо как в детстве, когда её было очень вкусно ломать прямо пальцем. На Нормана дохнуло воспоминаниями: чумазый приятель Ронни, живущий по соседству, игры в полицейских, где Норман всегда изображал хорошего копа, и крошки печенья в карманах. И зарождающееся осознание того, каким он видит своё место в этой жизни.
Тогда всё было солнечнее, проще и слаще.
Норман принюхался ещё раз и ощутил, как от этого движения затрепетали крылья его носа; некий новый элемент проприоцепции, чьё наличие осознаёшь отчасти с ошеломлением.
– Пахнет здорово.
– Если честно, то это единственный вид выпечки, который не превращается в угольки в моих руках, – рассмеялась Мэдисон, снимая с ладони резиновую прихватку. – Хотя и тут никто не застрахован.
– Мне кажется, вы набиваете себе цену.
– Так и есть! – голос Итана, расставляющего тарелки в столовой, был полушутлив, и даже не видя его самого, Норман в своём воображении с лёгкостью дорисовал живую подвижность его лица, так контрастирующую с той маской, с которой ему довелось познакомиться во время расследования. – Не верьте ей на слово, она журналист!
Ничто не могло удержать улыбку, прорезавшую его губы, никакое усилие воли, никакая профессиональная выправка. Даже если бы он пожелал. А он не желал.
Какой странный, немыслимый, радостный поворот событий – не просто спасение ребёнка, не просто поимка маньяка, державшего в страхе все семьи города, в которых подрастали мальчики, за трое суток, но что-то другое, частное. Он слышал о врачах, которым становились хорошими друзьями их пациенты, коих они вытаскивали с того света, но вот на аналогичные истории о сотрудниках правоохранительных органов жизнь была небогата. Лицо агента ФБР – ещё одно напоминание о страшных днях, которые хочется забыть; люди, даже счастливо прошедшие через криминальную драму, стремятся убрать саму идею пережитого из мирной повседневности. Это нормально. Это правило работает в обе стороны: спасённые не привязываются к спасателям, спасатели исчезают из жизни спасённых, и всё идёт своим чередом.
И всё-таки исключения случались, но Норману было странно сознавать себя одним из них.
– Вы – всегда желанный гость в нашем доме, – сказал ему Итан Марс, когда Норман собирался попрощаться с воссоединённым и новообретённым семейством – поутих основной журналистский гул, и свежему герою современности пришла пора возвращаться к работе в Криминальном Следственном Отделе. Норман кивнул из вежливости, про себя подумав, что едва ли воспользуется этим предложением: эта книга закончилась, пусть и хэппи-эндом, и надо было открывать следующую. Однако теперь он сидел в небольшой, но светлой столовой дома Марсов, ожидая, когда на его тарелку плюхнется кусок пирога, и удивлялся тому, какие причудливые пассы выписывает его жизнь.
– Надо же было так столкнуться на улице. Всегда говорил, что у нас очень маленький город! Кстати, вы так и не рассказали, как вы здесь оказались, – Итан возник в дверном проёме – здоровый, цветущий человек, на чьём теле трагедия не оставила никаких внешних отпечатков. Скорее всего там, внутри, ещё дымился какой-то маленький демон воспоминаний, паразит, кормящийся кровью своего донора, но он был запрятан так глубоко, что его нельзя было отследить ни в глазах, ни в походке. Если чудовище и было, то оно сидело на привязи в самых чёрных уголках души, побеждённое и сломанное. Прямо как у него самого.
Норман коротко хмыкнул и почесал висок.
– Рабочие вопросы, — уклончиво ответил он. — К сожалению, не могу сказать вам больше.
– Позови Шона, Итан. Пора садиться за стол, — вклинилась в разговор Мэдисон.
– Слушаю и повинуюсь, – начал Итан, но не закончил, потому что в него прилетело вафельное полотенце. Мэдисон пожала плечами.
– Я живу с двумя детьми, – как бы извиняясь, сказала она, но в глазах её плясали весёлые огоньки. Норман не ответил; рассматривая её лицо, он поймал себя на мысли, что видит его как будто сквозь туман или кувшин с водой – черты ускользали, а когда она отворачивалась, он и вовсе не мог найти Мэдисон Пейдж в картотеке своей памяти. Старею, решил он. На его работе год считался за пять.
– Здрасьте! – услышал Норман беззаботный детский голос и обернулся.
Улыбающийся Итан обнимал сына за плечи, и его полнокровная розовая рука выделялась на фоне цвета кожи Шона так же резко, как пятно зари на предгрозовом небе. Шон был серым, опухшим, влажно шлёпал босыми ногами по паркету, оставляя грязные разводы, и вместе со словами из его рта лилась вода.
Нормана затошнило.
Лимонный пирог пах оглушительно.
– Ничего не хочешь мне объяснить?
– Ничего кроме того, что это большой удар для моего отдела.
– Это большой удар для всех нас. Меня удивляет одно: как ты прохлопал под своим носом наркомана? Как, объясни мне?!
– У меня не было оснований не доверять ему. Он хорошо работал.
– Настолько хорошо, что закидывался дурью всякий раз, как дорожка уходила вбок. Торчок в ФБР. Только представь завтрашние заголовки, представь, как журналисты будут упражняться в остроумии.
Пауза.
– Твой агент не вышел на Мастера Оригами, а потом его нашли в туалете отеля мёртвым, обнимающим лимонный освежитель воздуха и с кучей триптокаина в крови. В этом расследовании ты не просто облажался, Генри, тут нечто большее. Неужели за все годы работы ты действительно не замечал психическую нестабильность, которую он купировал вот таким образом?
Пауза.
– За все проблемы, которые у нас теперь возникнут из-за твоего распрекрасного Джейдена, я бы его самолично удавил ещё раз. Так что мой тебе дружеский совет: в следующий раз выбирай кадры тщательнее.
– И мой вам дружеский совет, сэр. Идите к чёрту.
Пауза.
– Что ты сказал?
– К чёрту, сэр. Идите нахер!
Генри Алвидж, глава Криминального Следственного Отдела, швыряет трубку, наблюдая, как пластик встречается со стеной и, остановленный беспощадными законами физики, падает вниз. Вспышка гнева проходит так же быстро, как появляется, и ей на смену приходят ртутные пары усталости. Вот странно: в молодости, несмотря на всю горячность крови, сохранять спокойствие перед лицом гневного начальства было проще. А теперь… нужно будет извиниться. И купить новую трубку.
Норман, ты же такой въедливый умный мальчик, у тебя могло быть такое блестящее будущее, отрешённо думает он; несколько лет – и ты мог выбиться в руководители. У всех в жизни бывают ошибки, в том числе те, из-за которых гибнут люди и даже дети. Зачем же оплачивать эти ошибки вот так? Если бы каждый из них, кто хоть раз проваливал дело, поступал аналогичным образом, в ФБР бы просто не осталось сотрудников.
Может быть, он не хотел умирать. Может быть, просто хотел забыться, отключиться – им всем этого хотелось время от времени, когда груз боли и насилия становился невыносимым, и – никаких иллюзий – способы, которые они подыскивали, подчас действительно были далеки от тех, что не имели юридических последствий. Может быть, не рассчитал. Правду знал один Норман – и теперь он мёртв.
Мёртвый коп уже никому не поможет.
Генри смотрит на собственные чёрные очки – старая-старая модель, с которой когда-то работал он сам, осталась в кабинете в качестве напоминания о полевой работе. Когда-то и его мозг испытывал чудовищные перегрузки при работе с УРС, ещё более мощные, чем те, через которые приходилось проходить нынешним агентам: первые прототипы системы совсем не щадили своих обладателей. И всё же он справился, как справились сотни его коллег. Почему не вышло у Нормана? Почему каждый год находился кто-то, у кого не выходило – кто-то многообещающий, одарённый и сильный?
На этот вопрос у него тоже нет ответов.
Вот Норман дивный зато, мой бедный прекрасный наркоман.
т я ж е л о
Ethan's Grave (Грейс Марс, Мэдисон Пейдж)Тяжёлые капли падают в траву и на надгробные камни одна за другой — пока ещё медленно, одна, вторая, третья, мазок по рукаву, ступне, щеке. Скоро интервалы между их падениями будут неумолимо сокращаться, и на кладбище придёт гроза. Ливень, прекратившийся на некоторое время и оставивший надежду на то, будто в город вернулось солнце, начнётся снова. Грейс зябко переминается с ноги на ногу: ей очень хочется уйти с кладбища, и усиливающаяся непогода — отличный повод для этого.
— Пойдём, Шон, нам пора, — негромко говорит она, протягивая сыну руку, и он неохотно поворачивает своё лицо. Стоящий перед могилой на коленях, Шон кажется совсем маленьким и слабым, и её сердце болезненно сжимается. В любой другой ситуации она могла бы отчитать его за то, что теперь его брюки пришли в совершенно непотребный вид — но не сейчас, когда он плачет перед надгробием, на котором выгравировано имя его отца.
— Сынок, — повторяет она, подняв голову вверх. Сквозь тучи ещё прорезаются солнечные лучи, но дождь усиливается. Надо уходить.
— Я не хочу, — едва слышно отвечает он, снова отвернувшись. Его всхлипы сливаются с нарастающим шумом дождя в единое целое — как если бы природа тоже скорбела о гибели человека, который отдал свою жизнь ради спасения ребёнка. Думая об Итане как об абстрактном «человеке», Грейс ощущает лёгкий укол совести. Когда-то она любила его. Когда-то они были счастливы друг с другом. О том, кто был так дорог, нельзя вспоминать как о ком-то совсем чужом — и тем не менее, прокручивая в памяти все бессонные ночи после исчезновения Шона и свои обвинения в полицейском участке, всю поселившуюся между ними иррациональную горечь вины, Грейс понимает, что их отчуждение уже давным-давно прошло свою точку невозвращения.
В каком-то смысле смерть Итана — это даже облегчение. Ей больше ни с кем не нужно делить сына. И больше не нужно бояться за него, отпуская к эмоционально и физиологически нестабильному отцу.
— Мы совсем промокнем, — продолжает она, положив Шону руку на плечо. — После всего, через что ты прошёл, я меньше всего хочу, чтобы у тебя от холода началось обострение.
Ей пришлось похоронить Итана без Шона — тот лежал в больнице, отданный на откуп пульмонологу, урологу, психотерапевту и ещё куче специалистов. Тело бывшего мужа не могло ждать. Тело, изрешечённое полицейскими пулями на глазах у ребёнка. После смерти отца любое появление полиции стало вызывать у Шона панические атаки; с этим они оба, само собой, справятся, но эта дорога не будет простой.
— Давай вернёмся к нему, когда погода станет лучше.
— Мам, он тут совсем один...
— Он не один. Он сейчас с Джейсоном, — отвечает Грейс, сама удивляясь тому, что эти слова сходят с её языка. Фигурка Шона становится ещё более сгорбленной.
— Я по ним скучаю, — плачет он, вытирая глаза рукавами траурного чёрного пиджака, и к горлу Грейс подкатывает ком.
— Я знаю, малыш. Я знаю.
Мэдисон стоит у кладбищенской ограды, терпеливо ожидая, когда Шон с матерью покинут могилу Итана. Сквозь густую каштановую крону, неплохо укрывающую от разгорающейся непогоды, всё же просачивается влага, и она поднимает ворот лёгкой кожаной куртки повыше, чтобы вода не затекала на спину. Ей не хочется смешивать своё горе с их горем — собственная грусть в сравнении с тем, что, должно быть, испытывают они, кажется маленькой и незначительной, и она даже чувствует себя не слишком уверенной в том, что в принципе имеет право на этот сплин. Кто она для Итана Марса, в самом деле? Женщина, которая бинтовала его раны и помогала скрываться от полиции. И которая рисковала собой — но уже не только ради него, а ещё ради сенсации. Он прогнал её, узнав об этом, и был, конечно, прав. И вот теперь он уже больше полугода лежит в земле, потому что полицейские на складе по Теодор Рузвельт-роуд предпочли стрелять на поражение, а она так и не успела попросить у него прощения. И только книга об Итане, наработанная на материалах, из-за которых они поссорились, стала её способом искупления. Она посвятила её не преступнику и серийному убийце, а отцу и герою, которым, вопреки расхожим домыслам местной полиции и местных СМИ, и был Итан Марс. Дело Мастера Оригами породило в обществе жаркие дискуссии о роли полиции и доверии к ней, особенно после того, как выяснилось, что Скотт Шелби — бывший служитель закона, и в этом плане книга Мэдисон была щедрой порцией бензина, залитой в костёр. И хотя мёртвому Итану это уже не было нужно, это было нужно живым. Это было нужно ей.
Она теряется в мыслях настолько, что приходит в себя только тогда, когда расфокусированный взгляд снова обретает чёткость и демонстрирует мозгу приближающуюся к ней женщину с ребёнком. Не дойдя до неё нескольких метров, Грейс Марс останавливается; её лицо выглядит бесстрастным, но в глазах угадывается что-то, отдалённо похожее на узнавание.
— Прошу прощения, вы — Мэдисон, да? Та журналистка?
— Да. Мэдисон Пейдж.
Писательница, героиня, бог весть кто ещё — каких только эпитетов она не удостоилась после выхода «Ливня». Но для этих двоих она, вероятно, всегда будет «той журналисткой».
— Шон, — обращается Грейс к сыну, — возьми ключи и сядь в машину, пожалуйста, я подойду через несколько минут.
Мальчик медленно кивает, смотря на Мэдисон большими глазами той же формы, что и у отца, и отходит в сторону припаркованной у кладбищенской ограды серебристой Шевроле.
— По правде говоря, я давно хотела с вами встретиться, — говорит Грейс, убедившись, что Шон снял автомобиль с сигнализации и забрался на заднее сиденье. — И вот он — случай. Собиралась прийти на презентацию вашей книги, но были другие дела.
Мэдисон хорошо понимает, какие детали скрываются за обтекаемой формулировкой. Восстановление Шона после пережитого стресса — дело трудное и затяжное.
— Не сочтите за наглость, но мне хотелось бы знать, какие отношения связывали вас с моим бывшим мужем.
Возможно, Мэдисон стоило бы ответить, что её это не должно волновать — в конце концов, Итан был ей именно что бывшим мужем. Но она пожимает плечами и отвечает, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более спокойно.
— Никакие. Мы просто поселились в одном мотеле. Я несколько раз помогла ему с медикаментами. А поисками вашего сына мы занимались параллельно — я начала его разыскивать, когда стала догадываться, кто такой Итан. Вот, в общем-то, и всё.
Ну, и был ещё одноразовый секс в придачу — но это Грейс Марс точно не касается.
— Хороший материал для книги получился, правда? Вы так хотели прославиться, что решили сплясать на его костях? — голос звучит прохладно. Мэдисон выдерживает её взгляд — это не самое трудное, что ей доводилось делать.
— Грейс, вы помните, как он умер? — отвечает она вопросом на вопрос. — Это была ошибка полицейских. Я считаю, что Итан заслужил, чтобы людям рассказали его правдивую историю. Заслужил обратно своё доброе имя.
— Я помню, как он умер, — тон Грейс как будто становится выше. — А вы уверены в том, что достаточно хорошо его знали, чтобы делать такие заявления?
— Нет. Но я уверена в его любви к сыну, толкнувшей его на все те жертвы, которые он принёс. И в объективных фактах расследования — что частного журналистского, что полицейского. В конце концов, были эпизоды, в которых полиция облажалась не до конца.
Они ещё какое-то время смотрят друг на друга, пока Грейс не прерывает молчание. Что-то неуловимо меняется в её облике: она опускает плечи, перестаёт быть фигурой, которой нужно защищаться и атаковать.
— Спасибо, — наконец говорит она и, неожиданно для Мэдисон, протягивает ей руку. — И простите. Я была резка с вами, а вы, тем не менее, тоже рисковали собой ради Шона.
Мэдисон пожимает узкую влажную ладонь.
— Всё в порядке. Вам не за что извиняться.
— Я не поддерживаю вашу затею с книгой, хотя и признаю, что у вас есть свои аргументы в пользу её существования. Но я благодарю вас за то, что вы помогли спасти моего сына. Надеюсь, между нами нет недопонимания.
— Я тоже.
Разговор выглядит завершённым, но Мэдисон решает добавить ещё кое-что.
— Пожалуйста, вырастите Шона хорошим человеком. Ради всего, что для него сделал Итан, — эти слова такие возвышенные, что их следовало бы разместить в книге, а не озвучивать в приватном разговоре. Но она не может удержаться.
— Мы постараемся, — просто отвечает Грейс. — Всего хорошего.
Она удаляется в сторону машины, и Мэдисон прислоняется к каштановому стволу, ощутив, как на неё наваливается облегчение вперемешку с усталостью. Этот разговор прошёл куда лучше, чем мог бы, и всё же она не может отделаться от гадкой мысли о том, что в нём было что-то неправильное. Не до конца искреннее. Но, если уж начистоту, те грани её отношения к Итану, которые могли стать достоянием общественности, им уже стали. А вот всё остальное, глубоко личное, принадлежало не публике, не Грейс и Шону и даже не Итану. Только ей.
Постояв несколько минут и глубоко вдохнув, она делает шаг из-под спасительной кроны и подставляет тело мокрой взвеси. Место, где мокла под дождём серебристая Шевроле, уже пустует, и она с почти чистой совестью идёт к взрослой половине кладбища.
Origami's Grave (Чарльз Крамер)Просыпаясь по утрам, он чувствует себя таким обессиленным, как если бы предыдущую ночь он провёл не в чистой постели, на ортопедическом матрасе, сконструированном для идеального соответствия нуждам его немолодого тела, а, скажем, где-нибудь на стройке, таская шлакоблоки или цементируя фундамент. Что и говорить — в старости мало приятного. Даже в такой обеспеченной и полной удовольствий старости, как у него.
Он лежит с открытыми глазами, вытянув руки вдоль одеяла. Суставы ощущаются бесполезными деревянными брусками; надо немного подождать, пока отпустит, а потом можно попробовать пошевелиться и встать с постели. Почти наверняка будет слишком рано, но что поделать, если теперь для восстановления ему нужно немного часов. Впрочем, это сложно назвать полноценным восстановлением — просто провал в темноту, из которой он выходит несколько часов спустя. И это если повезёт, и он проведёт ночь без кошмарных сновидений; в последнее время такая радость случалась с ним редко. Но сегодня ему повезло. Уже неплохой задел для утра.
Когда тебе почти семьдесят, проснуться с утра живым — вообще здорово, думает он с усмешкой.
Если ты обладаешь властью и возможностями исполнительного директора крупной строительной компании, ты можешь позволить себе не забивать голову расписанием дел: для этого есть целый клан помощников и секретарей. Но он избегал искушения во всём полагаться на них. Хочешь сделать что-то хорошо — делаешь это самое что-то сам или, по крайней мере, контролируешь то, что делают другие. Хочешь выжить — правила аналогичные. И это касалось не только бизнеса. Он следовал этим законам, стараясь не допускать исключений — потому что все те моменты, когда они всё же случались, стоили ему слишком дорого. Так что про сегодняшний день он всё помнит даже слишком точно: его ожидает несколько не самых приятных дел.
Кряхтя, он приподнимается, опираясь на предплечье, и опускает ноги на маленький иранский ковёр из шерсти и шёлка, за который отдал почти четыре с половиной тысячи долларов – мог себе позволить. Он и правда сильно сдал за последний год. Необходимость оберегать Горди на волне всеобщей истерии, вызванной делом Мастера Оригами, высосала из него все соки. И только сейчас, год с лишним спустя, всё затихло. Почти всё.
Вообще-то он достаточно часто глушил свою совесть или хотя бы пытался предложить компромисс: в его работе, при том уровне подковёрных интриг, которые приходилось вести, жить по-другому было сложно. Тем, в которых она обыгрывала его, было всего несколько. Смерть матери Горди — и смерть маленького Джона Шеппарда, утонувшего на его строительной площадке. Потому что они не были противниками, которых во что бы то ни стало нужно было обыграть. Они умерли ни за что, случайно, по несчастливому стечению обстоятельств, и их гибель запустила странные, пугающие механизмы. Горди медленно, но неотвратимо катился в безумие. А брат Джона Шеппарда вырос и стал убивать детей.
Он тоскливо вздыхает. Эти мысли всегда приходят в его голову утром двадцать шестого октября.
— Букеты собраны?
— Так точно, сэр. Мы положили их в багажник.
— Тогда сначала на кладбище, покончим с этим и потом займёмся другими делами. К встрече с «Фанда Индастриз» в полдень всё готово?
— Абсолютно. Пакет документов у вас на столе, желаете ещё раз просмотреть его в дороге?
— Нет необходимости.
— Однако, сэр… — на этом месте секретарь запинается,— встреча с ними не в полдень, а в час дня.
Это открытие неприятно удивляет его, и он требует показать ежедневник. Так и есть — час, чёрным по белому. Бронь в ресторане оформлена на то же время. Память стала подводить его всё чаще. Какая досада.
Он садится в машину, и водитель предупредительно закрывает за ним дверь. Да уж, разделаться поскорее — и с кладбищем, и с Фандой, и с последующей корпоративной вечеринкой, на которой ему, как исполнительному директору, обязательно надо быть, чтобы рассказать сотрудникам о том, какие они молодцы и какую важную работу делают. Подсластить пилюлю. Это, впрочем, будет даже не полной ложью: финансовые показатели их компании в этом году находятся на вполне неплохом уровне. Разделаться поскорее — и приехать в особняк, закинуться лекарствами и коньяком и опуститься в прохладную постель. И порадоваться тому, что он отыграл у смерти ещё один день, постаравшись не спрашивать себя, для чего.
Лимузин тормозит плавно и очень скоро, и он массирует себе переносицу, пока водитель не выпускает его из автомобильного чрева. На волю он выбирается вполне ловко, хоть и опираясь на трость. Секретарь, вышедший из сопровождающей машины, уже ожидает его с двумя букетами невыносимо белоснежных орхидей в руках. Пахнут они невероятно интенсивно, словно это такой громкий цветочный крик о помощи.
За тридцать с лишним лет — если быть точным, сегодня как раз тридцать пятая годовщина — он выучил дорогу к могиле Джона Шеппарда так хорошо, что легко бы нашёл её и с закрытыми глазами. С годами кладбище становится только больше, но путь, который он проделывает, остаётся неизменным. Несколько поворотов — и вот она перед ним, маленькая аккуратная могилка с маленьким аккуратным надгробием. И рядом с ней — вторая, появившаяся только три десятка лет спустя и потому выглядящая в сравнении куда более свежей.
Он некоторое время стоит перед ними в полном молчании, изучая выбитые в камнях даты. Сладкий цветочный запах отшибает всякую способность к мыслительной активности, дышать очень тяжело, до тошноты, и ему приходится напрячься, чтобы отследить приходящие в голову думы. Тридцать пять лет он спрашивает себя, почему приезжает сюда по несколько раз в год, зачем приказывает ухаживать за этим участком. Угрызения совести — это слишком простой ответ на вопрос; желание замолить парочку небольших грешков — на большее явно не хватит — выглядит уже более правдоподобным дополнением. И всё же. Тридцать пять лет. Скоро он сам будет лежать точно так же, и к этим мальчикам больше никто не придёт.
Мальчики... Десятилетка тут только один. А его брат перестрелял несколько охранников особняка, разбил нос ему самому и чудом не оставил умирать. Ему бы чувствовать облегчение, что эта угроза — и для города, и для Горди в частности — теперь мертва, но получается только покачать головой. Как знать, кем бы вырос Скотт Шеппард, если бы жизнь Джона не оборвал водяной сток? Хочешь, чтобы было хорошо — сделай сам. Именно после этого случая он взял за правило обязательно посещать любую строительную площадку, которой занималась его компания. Именно поэтому лично присутствовал на переговорах, что официальных, что неофициальных, часто заканчивающихся не самым законным образом. И именно поэтому решил лично приезжать на кладбище.
Жестом подозвав к себе секретаря, он по одному забирает у него букеты и аккуратно опускает у надгробий, надеясь, что суставы потом не отплатят ему за это. От движений ноют почему-то не колени и поясница, а шея и руки.
Некоторое время и он, и его свита стоят в молчании, но когда он уже готовится развернуться на каблуках и покинуть кладбище, тошнота вперемешку с интенсивной болью в груди накрывает его с головой.
Smoking Mirror (Норман Джейден, Итан Марс, Мэдисон Пейдж, ОМП)Лимонный пирог пах так хорошо, что это было почти неправильно. Как-то неестественно, гиперболизированно, словно ноту аромата взяли и довели до абсурда: извлекли, экстрагировали, тысячекратно помножили саму на себя. В памяти всплыл какой-то парфюмерный бренд, выпускавший духи с запахом печенья, травы и чуть ли не кладбища; Норман не помнил его названия, но точно знал, что он существует. Линейка его товаров обладала амбре, по интенсивности схожими с тем запахом, который источала духовка.
Норман смотрел в стеклянную дверцу с лёгкой степенью недоверия, имея свои основания для сомнений в правдивости всего происходящего: он был хорошо осведомлён о том, как ловко анализаторы человека способны обвести своего хозяина вокруг пальца, особенно когда хозяин балуется наркотиками. Но там, в смазанной маслом форме, сосредоточенно скворчали бисквитные бока и золотилась крепкая сахарная корочка. Прямо как в детстве, когда её было очень вкусно ломать прямо пальцем. На Нормана дохнуло воспоминаниями: чумазый приятель Ронни, живущий по соседству, игры в полицейских, где Норман всегда изображал хорошего копа, и крошки печенья в карманах. И зарождающееся осознание того, каким он видит своё место в этой жизни.
Тогда всё было солнечнее, проще и слаще.
Норман принюхался ещё раз и ощутил, как от этого движения затрепетали крылья его носа; некий новый элемент проприоцепции, чьё наличие осознаёшь отчасти с ошеломлением.
– Пахнет здорово.
– Если честно, то это единственный вид выпечки, который не превращается в угольки в моих руках, – рассмеялась Мэдисон, снимая с ладони резиновую прихватку. – Хотя и тут никто не застрахован.
– Мне кажется, вы набиваете себе цену.
– Так и есть! – голос Итана, расставляющего тарелки в столовой, был полушутлив, и даже не видя его самого, Норман в своём воображении с лёгкостью дорисовал живую подвижность его лица, так контрастирующую с той маской, с которой ему довелось познакомиться во время расследования. – Не верьте ей на слово, она журналист!
Ничто не могло удержать улыбку, прорезавшую его губы, никакое усилие воли, никакая профессиональная выправка. Даже если бы он пожелал. А он не желал.
Какой странный, немыслимый, радостный поворот событий – не просто спасение ребёнка, не просто поимка маньяка, державшего в страхе все семьи города, в которых подрастали мальчики, за трое суток, но что-то другое, частное. Он слышал о врачах, которым становились хорошими друзьями их пациенты, коих они вытаскивали с того света, но вот на аналогичные истории о сотрудниках правоохранительных органов жизнь была небогата. Лицо агента ФБР – ещё одно напоминание о страшных днях, которые хочется забыть; люди, даже счастливо прошедшие через криминальную драму, стремятся убрать саму идею пережитого из мирной повседневности. Это нормально. Это правило работает в обе стороны: спасённые не привязываются к спасателям, спасатели исчезают из жизни спасённых, и всё идёт своим чередом.
И всё-таки исключения случались, но Норману было странно сознавать себя одним из них.
– Вы – всегда желанный гость в нашем доме, – сказал ему Итан Марс, когда Норман собирался попрощаться с воссоединённым и новообретённым семейством – поутих основной журналистский гул, и свежему герою современности пришла пора возвращаться к работе в Криминальном Следственном Отделе. Норман кивнул из вежливости, про себя подумав, что едва ли воспользуется этим предложением: эта книга закончилась, пусть и хэппи-эндом, и надо было открывать следующую. Однако теперь он сидел в небольшой, но светлой столовой дома Марсов, ожидая, когда на его тарелку плюхнется кусок пирога, и удивлялся тому, какие причудливые пассы выписывает его жизнь.
– Надо же было так столкнуться на улице. Всегда говорил, что у нас очень маленький город! Кстати, вы так и не рассказали, как вы здесь оказались, – Итан возник в дверном проёме – здоровый, цветущий человек, на чьём теле трагедия не оставила никаких внешних отпечатков. Скорее всего там, внутри, ещё дымился какой-то маленький демон воспоминаний, паразит, кормящийся кровью своего донора, но он был запрятан так глубоко, что его нельзя было отследить ни в глазах, ни в походке. Если чудовище и было, то оно сидело на привязи в самых чёрных уголках души, побеждённое и сломанное. Прямо как у него самого.
Норман коротко хмыкнул и почесал висок.
– Рабочие вопросы, — уклончиво ответил он. — К сожалению, не могу сказать вам больше.
– Позови Шона, Итан. Пора садиться за стол, — вклинилась в разговор Мэдисон.
– Слушаю и повинуюсь, – начал Итан, но не закончил, потому что в него прилетело вафельное полотенце. Мэдисон пожала плечами.
– Я живу с двумя детьми, – как бы извиняясь, сказала она, но в глазах её плясали весёлые огоньки. Норман не ответил; рассматривая её лицо, он поймал себя на мысли, что видит его как будто сквозь туман или кувшин с водой – черты ускользали, а когда она отворачивалась, он и вовсе не мог найти Мэдисон Пейдж в картотеке своей памяти. Старею, решил он. На его работе год считался за пять.
– Здрасьте! – услышал Норман беззаботный детский голос и обернулся.
Улыбающийся Итан обнимал сына за плечи, и его полнокровная розовая рука выделялась на фоне цвета кожи Шона так же резко, как пятно зари на предгрозовом небе. Шон был серым, опухшим, влажно шлёпал босыми ногами по паркету, оставляя грязные разводы, и вместе со словами из его рта лилась вода.
Нормана затошнило.
Лимонный пирог пах оглушительно.
***
– Ничего не хочешь мне объяснить?
– Ничего кроме того, что это большой удар для моего отдела.
– Это большой удар для всех нас. Меня удивляет одно: как ты прохлопал под своим носом наркомана? Как, объясни мне?!
– У меня не было оснований не доверять ему. Он хорошо работал.
– Настолько хорошо, что закидывался дурью всякий раз, как дорожка уходила вбок. Торчок в ФБР. Только представь завтрашние заголовки, представь, как журналисты будут упражняться в остроумии.
Пауза.
– Твой агент не вышел на Мастера Оригами, а потом его нашли в туалете отеля мёртвым, обнимающим лимонный освежитель воздуха и с кучей триптокаина в крови. В этом расследовании ты не просто облажался, Генри, тут нечто большее. Неужели за все годы работы ты действительно не замечал психическую нестабильность, которую он купировал вот таким образом?
Пауза.
– За все проблемы, которые у нас теперь возникнут из-за твоего распрекрасного Джейдена, я бы его самолично удавил ещё раз. Так что мой тебе дружеский совет: в следующий раз выбирай кадры тщательнее.
– И мой вам дружеский совет, сэр. Идите к чёрту.
Пауза.
– Что ты сказал?
– К чёрту, сэр. Идите нахер!
Генри Алвидж, глава Криминального Следственного Отдела, швыряет трубку, наблюдая, как пластик встречается со стеной и, остановленный беспощадными законами физики, падает вниз. Вспышка гнева проходит так же быстро, как появляется, и ей на смену приходят ртутные пары усталости. Вот странно: в молодости, несмотря на всю горячность крови, сохранять спокойствие перед лицом гневного начальства было проще. А теперь… нужно будет извиниться. И купить новую трубку.
Норман, ты же такой въедливый умный мальчик, у тебя могло быть такое блестящее будущее, отрешённо думает он; несколько лет – и ты мог выбиться в руководители. У всех в жизни бывают ошибки, в том числе те, из-за которых гибнут люди и даже дети. Зачем же оплачивать эти ошибки вот так? Если бы каждый из них, кто хоть раз проваливал дело, поступал аналогичным образом, в ФБР бы просто не осталось сотрудников.
Может быть, он не хотел умирать. Может быть, просто хотел забыться, отключиться – им всем этого хотелось время от времени, когда груз боли и насилия становился невыносимым, и – никаких иллюзий – способы, которые они подыскивали, подчас действительно были далеки от тех, что не имели юридических последствий. Может быть, не рассчитал. Правду знал один Норман – и теперь он мёртв.
Мёртвый коп уже никому не поможет.
Генри смотрит на собственные чёрные очки – старая-старая модель, с которой когда-то работал он сам, осталась в кабинете в качестве напоминания о полевой работе. Когда-то и его мозг испытывал чудовищные перегрузки при работе с УРС, ещё более мощные, чем те, через которые приходилось проходить нынешним агентам: первые прототипы системы совсем не щадили своих обладателей. И всё же он справился, как справились сотни его коллег. Почему не вышло у Нормана? Почему каждый год находился кто-то, у кого не выходило – кто-то многообещающий, одарённый и сильный?
На этот вопрос у него тоже нет ответов.
@темы: Бумага все стерпит, Красивости, Нарисованная жизнь, Орхидеи и пахариты