[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Бля, ну у меня же нет завтра контрольной по ПАХТу и теорзачёта, конечно.
Вариация на тему "У Донны всё хорошо". Самая любимая, самая рыжая и самая важная Донна - во веки веков.

1002

У Донны Темпл-Ноубл всё хорошо.
У неё есть семья: любящий муж, ласковый и добродушный, и сын с дочерью, унаследовавшие её упрямую, взбалмошную рыжину и вздорный нрав, пусть и смягчённый отцовской кротостью. У неё есть дедушка, забавный мечтатель с как будто вечно припухшими, красноватыми глазами, и мать – всё ещё любимая, пусть даже временами её трудно переспорить. А ещё у неё есть дом: два этажа, небольшой сад, из окошка на чердаке чудесно наблюдать звёзды, и самое приятное – полное отсутствие финансовых беспокойств, спасибо дедушкиному лотерейному билетику. Словом, у Донны Темпл-Ноубл всё хорошо настолько, что иногда она даже немного удивляется этой излишней нормальности течения собственной жизни.
Она благополучно не помнит, что когда-то у неё был первый жених, намеревавшийся толкнуть её в пахнущие серой руки смерти, и другой дом с множеством комнат, уютный дом, бегущий сквозь время и пространство, в чьих коридорах было приятно заблудиться, чтобы потом отыскаться вновь. Она не помнит, что когда-то у неё уже было двое детей, пусть и в чужой реальности, страшно похожей на собственную явь. Она не помнит даже того дня, когда в складках век у деда навечно залегла чернота – впрочем, это пустое; кажется, он всегда был такой, трогательный, мягкосердечный, с доброй улыбкой и застывшей в глазах влагой…
Она просто не может помнить, что когда-то её жизнь петляла туда и обратно, вырисовывая затейливые узоры на канве Вселенной. И того, благодаря кому это происходило, не может помнить тоже.
Именно поэтому ей до сих пор не удаётся понять, отчего её «хорошо» периодически отдаёт непонятно откуда взявшейся грозовой хмуростью – такого цвета бывают её глаза, когда она злится - и звучит так, словно в нём четыре, а не три слога. И каждый из них бьёт даже не по ушам – по самому естеству.

Она слишком часто ловит себя на том, что её мысли обрываются на полуслове, скатившись в никуда. Зависшая программа, нерешительно занесённая рука, потухший на мгновение взгляд… через секунду всё вновь обычно, но послевкусие, странное, непонятное, впитываемое каждой клеточкой тела, ещё долго никуда не исчезает.
Ни одна из попыток отследить закономерности его появления доселе не увенчалась успехом.
Донне обыкновенно хватало и меньших поводов, чтобы разозлиться.
– Я дома, мам! – кричит семилетний Джон из прихожей, и вместо восклицательного знака его речь завершает смачный хлопок от плюхнувшегося на пол школьного рюкзака. Ещё через мгновение он шлёпает на кухню босыми ногами, и сердце Донны смягчается.
– Джон Артур Темпл, сколько раз я тебе говорила, что прямо с улицы мы на кухню не заходим? Брысь в ванную! – фыркает она и оттаскивает состроившего притворно недовольную рожицу сына от тарелки с пирогом с патокой. Подгорел, зараза.
Помнится, Шон как мог настаивал на том, что в его роду всех первенцев звали Шон. Донна осталась непреклонной, и на этой почве они едва не поругались всерьёз – в первый и последний раз в их текущей супружеской жизни. А потом муж уступил. Донна не могла понять, чем ей так нравится это имя, но определённо ощущала к нему некое сродство. Оно ясное, простое, но благородное. Возможно, даже великое. Джон Локк, Джон Бардин, Джон Голсуорси… вот только, правда, список великих Джонов в памяти Донны ограничивается этими тремя: где-то слышала, кажется, а где – неважно. Может быть, Шон рассказал. Донне стыдно признаваться в этом кому бы то ни было, но пробелов в её образовании куда больше, чем она готова продемонстрировать.
А ещё Донне немного, лишь самую малость, стыдно оттого, что она не может вспомнить какого-то четвёртого Джона. В отличие от первых трёх, очень понятного, родного, без грандиозных заслуг, которые были бы слишком тяжелы для понимания.
Фамилия вертится на языке, как волчок, но едва только подберёшься ближе – ускользает, словно тень.

* * *

Джон вместе с матерью смотрит на звёзды; Донна говорит ему, что эту любовь к небу он унаследовал от прадеда, а Шон только зовёт их «мои инопланетные пришельцы» и со смехом целует в макушки. В такие моменты ей кажется, что она любит его особенно сильно.
– Это созвездие Ориона, а вон там, пятнышко, вон, видишь? Венера! – Донна предоставляет Джону право говорить, а сама слушает, кутаясь в шаль. Вечер выдался на удивление прохладным; наверное, уже пора отправить сына спать, но она не может. Его голос ведёт её куда-то в сказку – какая очаровательная глупость. Ведь это она мать, и это она должна рассказывать сказки…
– Ладно, Джон, на сегодня хватит. Твоя сестра уже спит, бери пример с неё.
– Ну мам… – жалобно тянет Джон.
– Никаких «ну мам»! Вперёд, капитан, твой корабль «Мягкая Постель 400-А» уже заждался, – строго шикает Донна.
– Да кто же так корабли называет, ма, – Джон хихикает, и Донна вопреки принятому грозному виду не может удержаться от улыбки.
– Когда я вырасту, я буду путешествовать по космосу. И найду обитаемые планеты! – в его голосе скользит непоколебимая уверенность счастливого ребёнка в том, что всё будет именно так. Донна не может и не хочет его разочаровать. – Как думаешь, они ведь есть, да?
– Есть, – слетает с языка Донны немногим раньше, чем мозг успевает додумать слово «нет».

* * *

После того, как Шон целует её и желает спокойной ночи, Донна сворачивается в калачик, натянув одеяло до подбородка, и ещё один тихий день её жизни подходит к своему завершению, переваливаясь за невидимую грань, отделяющую вечер от ночи.
У Донны Темпл-Ноубл всё хорошо.
У Донны Ноубл – не очень.
Она закрывает глаза, чувствуя, как на веки невесомо наступает грусть. Треклятая больная червоточина – отчего что-то колет её иглой ровно в душу, если сейчас у неё есть больше, чем когда-либо? И почему не удаётся примириться с этими уколами, тупыми и ноющими, почему не удаётся схватить эту иглу и вытащить из раны?
На самом деле, Донна знает всё наперёд, но эта память о том, что она потеряла и что никогда не сможет заменить и восполнить, ни за что не облечётся в слова и не всплывёт в её голове, продолжая барахтаться где-то на самом дне её сердца.
Этой ночью ей будут сниться тревожащие душу синие сны, которые она не вспомнит наутро. После них останется только вакуумная пустота на том самом месте, где когда-то гнездилось что-то важное, нужное, прекрасное, вечное. Картинка так и не сможет собраться полностью.
– Блажь, – бурчит Донна, переворачиваясь набок.

…в черноте перед её глазами пробегает синяя точка, пахнущая озоном, электричеством и приключениями – и Донна, пусть и на миг, отделяющий бодрствование от сна, чувствует себя целой.

@темы: Бумага все стерпит, Красивости, Who is Кто или Докторовщина

Comments

[Седая Верба]

Ну твою ж мать.
Сколько бы лет ни прошло, всё равно... хорошо не будет.
Мне её не хватает

[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Седая Верба, и мне тоже.

[Седая Верба]

Давай подержим кулачки за синюю точку, пахнущую озоном и приключениями?

[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Седая Верба, куда ж без этого. Само собой!