Здравствуйте, вы не хотите поговорить про дно?
Краткая предыстория моего падения.Всё началось с того, что в рамках моей поездки в Минск Жуля с Птичкой обработали меня на тему такой вещи как Heavy Rain. У меня это отложилось на подкорках, я восхитилась сюжетом, потом узнала, что главного героя в русском дубляже озвучивает ИЛЬЯ РАСПРЕКРАСНЫЙ ИСАЕВ, и это, разумеется, не могло не стать контрольным в голову. А ещё чуть позже я приехала в Уфу, Вербушек привела меня в антикафе гамать в Мортал Комбат, там в меню я увидела вкладку с хэви рейном, и ЗАВЕРТЕ...
Я - не геймер ни разу, но, чтобы вы понимали, ХР - первая в списке вещей, ради которых я теперь коплю на приставку.
Я - не геймер ни разу, но мы три дня провели перед консолью, неиллюзорно, кажется, заебав персонал антикафе, и горестно бухали в Киллфише, когда у нас полетели все четырёхчасовые сейвы.
Я - не геймер ни разу, но мы всё-таки выстрадали себе счастливую концовку.
Единственное, на что я не рассчитывала, так это на то, что меня окунёт в эту историю так сильно, что я начну строчить фички по ней. Теперь в моих планах драбблы на каждую из концовок, но персонажи в моей голове уже начали жить своей жизнью, так что я чувствую себя немножечко Норманом Джейденом в радужном триптокаиновом приходе.
А ещё хэви рейн ТАК очешуительно ложится на песни Placebo, что это противозаконно.
В общем, делаю для себя челлендж: 17 драбблов. Ну или не драбблов, тут уж как фишка ляжет.
Ethan's epilogues:
1. A New Life
2. A New Start
3. Innocent
4. Tears in the Rain
5. Origami Blues
6. Helpless (Итан Марс, Грейс Марс)
7. Ethan's Grave
Madison's epilogues:
8. Heroine (Мэдисон Пейдж) Всякая книга ощущается в руках по-особому. У каждой – свой индивидуальный вес, форма, толщина страниц, глянцевитость обложки и, конечно же, запах; запах для них сродни отпечатку пальцев для человека. Книги с историей пахнут всем тем, что впитали с возрастом, каждой мелочью прожитых лет: ладонями своих читателей, нагретой солнцем пылью, старостью и мудростью. От новичков же веет только свежей типографской краской, но это хороший запах, дерзкий, полный, многоцветный. В нём заключены разом все предвкушения и ожидания страниц, которых ещё никто не переворачивал.
Всякая книга ощущается в руках по-особому, но та, которую ты написал сам, греет руки как никакая другая. Это твой ребёнок, которого ты вынашивал ещё дольше, чем беременная женщина свой плод; ты разрешался от бремени всякий раз, когда садился за рукопись, но к утру был наполнен заново – мысли отрастали, как печень у Прометея. И вот теперь, спустя многие месяцы любви и труда, он, доверчивый, лежит в твоих руках, спелёнатый в новенькую обложку, увидевший мир и готовый открыть его для любого, кто попросит об этом.
Мэдисон вглядывалась в свой домашний экземпляр «Ливня» с печальной нежностью. Во время презентаций и раздач автографов она смотрела на его братьев-близнецов, сотнями выстроившихся на столах и полках, иначе: с авторской гордостью, с любовью, под конец вечера, когда рука немела и с трудом удерживала в пальцах ручку – с усталостью. Грусть была уготована только для этого «Ливня»: на людях она никогда не показывала горечь, которая в действительности лежала за каждым абзацем. Это было другое чувство, слишком интимное, а единственный человек, с которым она могла бы его разделить, был мёртв.
«Итану Марсу, отцу и герою» – вот и всё посвящение, что она вывела на первой странице. Из малодушия, чтобы избежать назойливого внимания своих коллег по цеху, всё ещё интересующихся тем, какие отношения связывали её с Итаном, и из нежелания выдавать публике свои излишне сентиментальные переживания. Она хотела бы сказать больше, гораздо больше, но эти слова не сумели бы вместить в себя все тома мира, а если так – зачем?
Итан Марс. Мэдисон мечтала родить ему ребёнка, а сумела родить только книгу. Да, от него, о нём, о его жертве; вот только эта книга не могла обнять её перед сном, не гукала, пуская пузыри, не смотрела на неё глазами, наполненными голубизной исландских ледников. Мэдисон продолжилась в «Ливне» как писатель, но не как женщина, и частица Итана, из которой развилась эта рукопись, была навечно законсервирована в чернильной вязи.
Правда, у Итана осталась и другая частица его самого. Мэдисон была искренне счастлива за Шона, выкарабкавшегося из этой кошмарной истории, и попросила у Грейс разрешения периодически навещать их. Ей было это необходимо – видеть сына человека, которого она любила. И хотя лицо Шона вобрало в себя больше от матери, чем от отца, она всё равно чувствовала в нём Итана – такого, каким он должен был быть в детстве.
Но в Шоне не было ничего от неё самой. Единственным рождённым от неё и Итана существом по-прежнему оставался «Ливень».
Мэдисон уткнулась лицом в корешок и сделала глубокий вдох.
Не вышло. «Ливень» пах грядущей прибылью, книгопечатней, сажей и красящими пигментами, но никак не Итаном Марсом.
9. Dead Heroine
10. Square One
Norman's epilogues:
11. Case Closed (song! Placebo - Meds (Норман Джейден))
What happened as I let it slip.
– Мы ждём от Вас готовности ко многому.
Вот что говорят тебе, когда ты, неоперившийся птенец Академии, выпавший за пределы гнезда, приходишь в Криминальный Следственный Отдел ФБР. За этой тактичной формулировкой, допускающей возможность лазейки, скрывается более жёсткая и определённая; ты знаешь это, потому что учился читать между строк последние несколько лет и вполне овладел этим умением. В противном случае тебя бы там не стояло.
Ты знаешь, чего от тебя хотят. Готовности не просто ко многому, а ко всему. К чему угодно. К ранам, смерти, героизму. Ты знаешь – и твои работодатели знают, что ты знаешь. Ведь в противном случае тебя бы там не стояло.
И всё-таки, думает Норман, эти люди, даже будучи облечёнными властью, и не снившейся 92 процентам населения земного шара, никогда не смогут предугадать всего. К примеру, можно ли предвидеть, что один из подающих наибольшие надежды молодых агентов станет проводить свободное время, запершись в отеле (в туалете, в туалете отеля - подчеркнуть нужное) в компании – чего бы вы думали? – стеклянной ампулы с голубой дурью, своим цветом напоминающей морские дали? Нет. Слишком тонкая грань. Сотрудников ФБР готовят к проявлениям героизма, забывая, что между героизмом и героином всего несколько букв разницы.
У всякой издержки есть своя цена, напоминает он себе и вертит ампулу в пальцах. Её содержимое переливается безобидным лазурным песком, обещающим райские удовольствия. Это – всего лишь цена поломок, которые претерпевает его ЦНС. Что поделать, если помочь ему может лишь то, что разрушает её дальше.
Система дополненной реальности – весьма коварная вещь. Она не позволяет тебе выйти так просто; обратным пропуском в физическую реальность становятся тошнота, чудовищные головные боли, тремор и лопающиеся сосуды. Чем дольше сидишь в уютном виртуальном мирке, тем сложнее выбраться – простая арифметика любой зависимости. Очень легко спутать с наркотической. Багровые потёки крови из носа и уголков глаз превращают тебя в пародию на отмеченного стигматами великомученика, и ты шутишь про экзорциста, которого так не хватает отделу. Твои коллеги смеются, пока ты неловко убираешь очки и перчатку во внутренний карман.
Никто не паникует. Все готовы ко всему - в том числе такие же, как и ты, из братства заклеймённых ARI.
I was alone staring over the ledge
Trying my best not to forget.
Trying my best not to forget.
Существует не слишком много механизмов блокировки боли. Можно заблокировать передачу нервного импульса, можно вмешаться в биосинтез простагландинов и простациклинов, можно, наконец, влезть в деятельность ЦНС напрямую. Вопрос заключается лишь в том, какую именно отмычку использовать для всего этого. Вопрос вкуса, конечно.
Норман не блистал особыми успехами в области химии, но прекрасно знал, какое звено объединяет кокаин, прокаин и лидокаин. Изобретать новые структурные аналоги существующих веществ не так уж сложно: чуть-чуть измени структуру, повесь новую функциональную группу - и вуаля. Триптокаин продолжал кокаиновый ряд с безошибочной точностью.
Достать синтетический дизайнерский наркотик, когда ты работаешь в ФБР и регулярно сталкиваешься с оборотом запрещённых законом веществ, весьма просто. Поддаться искушению заменить одну зависимость другой – ещё проще.
Клин вышибают клином. Всё по-честному.
Baby, did you forget to take your meds?
Видела бы сейчас страна своего героя, кисло думает Норман, сидя в туалете телецентра – сторчавшегося героя поколения прозака. Он переворачивает ампулу с голубым порошком на манер песочных часов; аллюзия на устройство, отмеряющее часы его жизни, настолько очевидна, что от неё сводит скулы.
К счастью, хотя бы эфир прошёл удачно, без предательских судорог и ехидных ручейков, пахнущих железом. Каким-то чудом его скрутило позже: аванс от организма за былые заслуги. Теперь в глазах абсолютного большинства людей Норман Джейден – хороший интеллигентный коп с приятной речью, одержавший крупную победу. В глазах Нормана Джейдена Норман Джейден, справедливости ради, тоже хороший коп. Хороший, лишённый тщеславия и полумёртвый, правда, а с каждой новой ампулой – всё больше мёртвый.
Смыть, одними губами говорит Норман и поднимает драгоценную стекляшку на уровень глаз. Порошок смеётся ему в лицо, и его ноздри трепещут. Это ведь лучший способ отпраздновать освобождение Шона Марса и снятие обвинений с Итана Марса. С кем ещё разделишь это, разве не так, разве не...
Рывком поднявшись с унитаза, Норман бросает дозу в воду и влажной ладонью нажимает кнопку смыва. Он шумно дышит – как тогда, на складе. Пахнущий лотосом водоворот уносит наркотик в лабиринт труб, и ампула – ничуть не меньший враг, чем Скотт Шелби, просивший помочь ему выжить – подмигивает Норману на прощание.
Норман – хороший, но наивный коп.
Норману следует догадаться, что это вовсе не прощание.
12. Resignation
13. Uploaded
14. Smoking Mirror
Scott's epilogues:
15. Origami's Grave
16. Unpunished (song!Placebo - Breath Underwater (Скотт Шелби))
Here comes another fall from grace
I'm always falling on my face.
I'm always falling on my face.
Скотт не чувствовал ничего.
Это было очень странно: отсутствие какого бы то ни было чувства. Тишина. Чернота. Умершее эхо. Теперь у него было только то, что следовало бы назвать античувством – плёнка, заботливо расстелённая внутри сердца и растянутая снаружи тела, напоминающая о том, как в фильмах упаковывают трупы. Он был копом; он был детективом; он был убийцей; он знал, как это делается. Эта плёнка укрывала его от дождя, смазывая собственные черты, и она же заставляла его усталые ноги скользить по лужам; мозгом Скотт понимал, что должен ощущать хотя бы эту усталость во всём теле сразу. Мозгом – понимал.
Но ничего не ощущал.
Целлофановая стерильность, холодная и искусственная – залепившая глаза, заткнувшая рот, упаковавшая мозг. Ни торжества, ни упоения безнаказанности и свободы, делавшего любой воздух слаще, ни тщеславной мысли, присущей каждому серийному убийце, ушедшему от правосудия – вот он я! Смотрите на меня, это мои пальцы дёргают за ниточки жизни и смерти! Чтобы эти безликие люди, скрытые под армией одинаковых чёрных зонтов и равнодушно скользящие по нему взглядом, содрогнулись. Заметили. Узнали...
Скотт не чувствовал ничего. В нём больше не тлело ни единого уголька. Он сам затоптал кострище.
It's hard to reconcile what I've become
With the wounded child, hiding deep inside.
With the wounded child, hiding deep inside.
Сбывшаяся мечта перестаёт быть мечтой, думал он, при помощи невесомой ложечки из белого пластика закручивая в кофе водоворот. Ворот пальто – повыше, чтобы скрыть свежие синяки и ссадины, оставленные слишком ретивым юнцом из ФБР; ладони – в рукава поглубже, чтобы не светить разбитыми по той же причине пальцами. В этой придорожной забегаловке людей было не больше, чем пингвинов на Северном полюсе, но осторожность не могла быть чрезмерной. Особенно теперь; Скотт не строил себе иллюзий и прекрасно знал, что с этого дня ему придётся принимать дополнительные меры безопасности.
Когда-то он слышал старую шутку: дескать, если в детстве у тебя не было велосипеда, а потом ты вырос и купил себе Феррари, это ничего не меняет – в детстве у тебя всё равно не было велосипеда. У Скотта в детстве не было отцовской любви, и нахождение чужой в зрелом возрасте ничего не исправило. Следовало бы догадаться. Это было сродни болезненному вуайеризму – наблюдать, как отцы, решившие принять правила его игры, расшибаются в лепёшку на встречной полосе и превращаются в набитые стеклом заводные игрушки; наблюдать, как двое дошедших до оригами под номером 3 бледнеют, услышав условия – и тем самым раз за разом сдирать с души корочку гнойного нарыва. До конца – удивительного, впечатляющего конца – дошёл только один. Отец, готовый на любую крайность; родитель, любовь которого не знает пределов. Скотт доказал – не только себе, но и всем в этом городе, в этой стране, на этой планете – что такие отцы существуют. В этом было что-то от стараний учёного, которому пришлось принести в жертву десятки ради поиска единственного исключения. Неблагодарные потомки оценивают труды, окупленные смертью, слишком неохотно. Но если хорошенько подумать, то он сделал даже по-своему доброе дело, и не его вина, что люди способны воспринимать хорошее только через призму величайшей драмы.
Результат был положительным. Он добился того, чего хотел, свидетели были мертвы, Итан Марс погиб при задержании. Так какого чёрта сейчас он не чувствовал ни эйфории, ни удовлетворения - только грёбаное ни-че-го, не способное вернуть к жизни его брата и исцелить его собственные раны?
Скотт слишком боялся ответа на этот вопрос.
Sick of the slaughter
I'm coming up for air.
I'm coming up for air.
Он смял бумажный стаканчик с остатками остывшего кофе и оставил на столе.
Если бы не агент Джейден, он бы точно так же поступил с Итаном Марсом, доверчиво повернувшимся к нему спиной. Разве можно делать такое перед человеком, который заставил тебя убивать, ползти по стеклу и отрезать собственные части тела? Вопиющая наивность, граничащая с остервенением больной суки, нашедшей своего потерявшегося щенка. Он бы выстрелил и оставил тело, рухнувшее на решётку, оставил ребёнка, завывшего бы со всей мощью своих слабеньких и, скорее всего, уже поражённых лёгких – словом, оставил бы ещё одну разрушенную ячейку общества.
Скотт представил себе эту картину так явно, что стало больно. И наконец-то ощутил в этом вакууме хоть что-то: загнанную под ногти иглу, колкость в замёрзших ногах, подставленных под струю горячей воды – и испытал радость.
Секундную.
Скотт был умным человеком.
Скотт понял всё.
Прозрение было стремительным, и этот темп разительно отличался от методичной подготовки, предварявшей любое его убийство. Всё встало на свои места – как будто игрушка запустилась от наличия одной-единственной недостающей детальки. Дело было не в сбывшейся мечте, не в принятии внутреннего чудовища, которому по-прежнему хотелось чужих страданий и смертей; дело было в Шоне и Итане Марсе, которых он выбрал не просто так.
Его античувством была зависть, ставшая такой огромной, что он перестал её замечать.
Тень дерева, которая оказалась тенью небоскрёба. Контуры этой тени и величину предмета, отбрасывающего её, можно было разобрать лишь издалека, а он стоял в самом эпицентре, в черноте, из которой ему уже не суждено было выбраться на солнце. Как бы ни старался Скотт в настоящем, его прошлое оставалось тупиковым.
Он завидовал мальчишке. Ведь в детстве у него не было отца, подобного Итану Марсу.
But it's the last time, I swear.
17. A Mother's Revenge (song!Placebo - Song to say goodbye (Лорен Уинтер, Скотт Шелби, Норман Джейден))