Жить ой. Но да.
Название: Сезон отчаяния
Автор: я aka […Soulless…]
Бета: см. выше
Фендом: Fullmetal Alchemist
Пейринг: весьма смутно Рой/Лиза
Жанр: гет, недоангст, все остальное определению не поддалось
Рейтинг: РG-13
Размер: мини
Статус: завершён
Дисклаймер: не моё, поиздеваюсь и отдам
Размещение: с исключительно моего разрешения. Другие варианты не рассматриваются. Уважайте чужой труд.
Предупреждение: OOC. Он лют и бешенен.
От автора: я пиченько! Написано по заявке моего замечательного кармического близнеца Седая Верба: Лизацентрик. АгнестЪ, кровь-кишки-трупы.Таймлайн Ишвары. "Зима в пустыне". Чувак, прости, тут мало трупов и кишок и много соплей( И да, тут 1288 слов х))
Вокруг маленькой Лизы танцуют снежинки. Вокруг маленькой Лизы танцуют снежинки.
Их так много - сотни, тысячи, миллионы, а она одна. И кажется, что эта снежная стая может сплотиться и в одно мгновение подхватить маленькое тельце, унося далеко-далеко. Но Лиза еще слишком мала, чтобы задумываться над этим. Или, возможно, наоборот – слишком взросла. И потому она просто с поистине детским восторгом любуется их плавным танцем, смешно морщится, когда холодные малютки колко опускаются на ее нос, и заботливо ловит их на пушистую алую варежку. А потом смеется – весело, заливисто, непринужденно…
Снежинки ведут ее за собой. Кружатся и манят, обещая вихри счастливых сказок. И Лиза доверчиво тянется за ними, ведомая радостным предчувствием.
Вот только маленький шажок вперед по обманчиво мягкому снегу оборачивается падением. Мир кружится вместе с ней, сплетая вместе маленькие худенькие ножки, и приветствует ее болезненным ударом о заледеневшую землю.
Лиза просыпается от боли.
Широко распахивает глаза и тут же кривится от тупой ноющей ломоты в затекшей шее. Кости в разминаемых конечностях похрустывают тоскливо – кажется, надави сильнее, и сломаешься.
Как ледышка, напоминают ей вырывающиеся изо рта облачка пара, ледышка.
Она медленно поднимается на нетвердых и усталых ногах. Ночь в Ишваре не приносит отдохновения, потому что ночью все страхи, о которых забываешь днем, измазавшись в грязи и копоти и насквозь провоняв стальным запахом крови, неслышно подкрадываются и окружают плотным кольцом. Ночь в Ишваре терзает едва ли не сильнее, чем день.
Зимняя ночь – особенно. И отнюдь не по причине того, что она отчаянно морозна.
Хоукай долго и мучительно вглядывается в осколок паршивого металлического зеркала, покрытый серым налетом уже почти что въевшейся в него пыли, в тщетных попытках разглядеть отражение. И спустя минуты пустых терзаний оно словно в насмешку услужливо предстает перед ней – серая обветренная кожа, белые губы, залегшие под глазами синяки в пол лица… И сами глаза, потухшие и уже, кажется, даже не карие – алые, словно напитавшиеся пролитой кровью ишваритов.
Давно ли она перестала узнавать себя в этой семнадцатилетней старухе?
Наверное, с тех самых пор, как в Ишваре началась зима.
Незнающие люди сказали бы, что ей сказочно повезло увидеть пустыню зимой. Еще бы; раньше в это время года здесь не было ни адского холода, ни уныния. В особо мягкие сезоны на суровой, но, подобно всякой женщине, падкой на ласку земле произрастали тонкие и хрупкие побеги осоки. Песок покрывала тончайшая зеленая вуаль, которая с приходом весны разрасталась сильнее…
Вот только теперь все иначе: мертва земля, горько стонавшая о гибели своих сыновей, мертв и ковер осоки, да и саксаул бессильно опустил ветви, словно перестав молить небо о прекращении кровопролития. Все застыло в скорбном молчании; лишь только бегают по погибшим равнинам, словно юродивые, редкие перекати-поля, гонимые ветром. И продолжает свою болезненную, гневную лихорадку природа, проверяя ненавистных аместрийских захватчиков на прочность, сменяя плюсовую температуру на минус двадцать.
Здесь нет сугробов – только изморозь, жутким узором покрывшая все и вся. Здесь нет танца снежинок – только дикий и злой вой ветра, приносящий ошметки обгоревшей одежды и запах смерти.
Здесь у Лизы нет красных пушистых варежек – только голые замерзшие руки, испещренные трещинками цыпок и каплями густой душной крови врагов и товарищей.
Время в Ишваре течет иначе.
Ей кажется, что она здесь уже тысячи лет, хотя на самом деле прошло едва ли несколько месяцев с тех пор, как она попала сюда. О роскоши, называемой календарем, задумываться не приходится – голову занимают скорее мысли о том, почему же все-таки ей приходится стрелять в невинных и как не погибнуть от рук ишваритов, полных праведного гнева. Расчет дней – удел сильных этого мира; пешкам же положено лишь методично и четко исполнять приказ.
-А мне открытка пришла, от жены, представляешь? С Рождеством поздравляет! – доносятся до Лизы обрывки разговора двух военных, занятых чисткой оружия. Она осторожно косится на них. Серые лица, серые накидки – но светится лицо у молодого мужчины, трепетно прижимающего к груди желтый конверт. У него есть дом. У него будет праздник.
У Лизы же нет никого – некому послать ей письмо, неоткуда лететь клочку бумаги, испещренному ровными строчками. И потому она отворачивается, не желая терпеть пытку чужим счастьем.
-Да ну тебя с твоими праздниками, лучше шомпол передай, - вяло отзывается собеседник солдата, - Вот приедем домой, будем отмечать, а пока первая задача – приблизить этот момент.
«И правда. В Аместрисе сейчас Рождество», - думает Хоукай, меланхолично смазывая грязно-желтым жиром ненавистную винтовку. А вот здесь, на войне, не до праздников. Здесь бы просто выжить.
Не погибнуть от ножа или пули, не сгореть в пламени, не замерзнуть на промозглом ветру, не очерстветь душой… Впрочем, насчет последнего пункта они все уже, кажется, опоздали.
-Эй, я присяду? – звучит рядом с ней мужской голос.
-Конечно, - тихо отвечает она, не прекращая натирать лоснящееся от блеска и педантичного ухода оружие, довольное и словно насытившееся десятками смертей.
Ей нет нужды отрывать взгляд от оружия, чтобы посмотреть на подошедшего. Его голос она не спутает ни с чьим – этот голос с легкой хрипотцой, полный адресованного лишь ей тепла, так необходимого студеными зимними днями вдали от дома, которого у нее нет.
Ведь Пламенный алхимик не может говорить холодно.
-Не страшно сидеть тут? – спрашивает он, опускаясь рядом с ней и бросая на пол заплечный мешок. Лиза кривит губы в мрачной усмешке, отставляя в сторону начищенную винтовку, вновь готовую к своему черному ремеслу.
-Да вы, право, шутите. Страшно в бою, майор. И даже там уже нет. Убьют – так убьют. Вот жить потом со всем этим, если выживешь – страшно. Я и не представляю, как. Иногда, если уж говорить начистоту, мне хочется, чтобы меня убили. В конце концов, снайперов в плен никогда берут. На этой войне в плен вообще никого не берут, - тихо отвечает она, зябко кутаясь в накидку, неспособную согреть замерзшее тело.
-Под трибунал за такие речи не боишься? – грустно усмехается Мустанг, ковыряясь в вещмешке. Лиза приглаживает жесткие короткие волосы, которым война и холод отнюдь не придают блеска и красоты.
-Было бы чего опасаться. Меня не пугает ничего, кроме будущего.
В ответ он сосредоточенно молчит, и это молчание становится почвой для ее размышлений.
Когда каждый день ходишь рука об руку с гибелью, ее присутствие перестает пугать. Она по-прежнему внушает отвращение всем разнообразным арсеналом способов отнятия жизней, но отнюдь не страшит.
Вот только будущее… Что ждет в нем таких, как она? Таких, как ее товарищи? Смогут ли они жить счастливо, если переживут эту кровавую баню? Не будут ли мучиться терзаниями совести за отнятые жизни, количество которых банально не поддается исчислению?
Смогут ли когда-нибудь забыть вой предсмертных криков и жуткие взгляды умирающих, уже вступивших на дорогу, ведущую во Врата?
Или…
-Нашел, - коротко возвещает майор, доставая из мешка что-то золотисто-оранжевое. Круглое, похожее на солнце – в пустыне и так слишком много солнца, но это нечто совсем иное. Светило, которое не будет обжигать и слепить.
-Что это? – Лиза смотрит непонимающе, теряя связь с миром размышлений о грядущем.
-Ну, вообще-то сегодня в Централе все будут праздновать Рождество. С праздником, лейтенант, - усмехается Рой, протягивая ей жизнерадостный, пахнущий счастьем и беспечностью апельсин.
-С-спасибо, - бормочет Хоукай в ответ, сжимая в руке фрукт, - Но откуда он у вас?
-Если честно, то стянул, - на его сухих обветренных губах расцветает кривоватая заговорщицкая улыбка, - У верхов сегодня будет пир горой. А от одного апельсина с них не убудет. Ну, до вечера, - кивает он и неспешно поднимается, оставляя лейтенанта в смятении. Она смотрит ему вслед, долго и пристально – в спину и, кажется, куда-то далеко за нее.
«Сегодня Рождество», - пойманным орленком бьется в ее мозгу одна-единственная мысль, - «Сегодня Рождество, и у меня тоже будет праздник».
Проходит текучая череда однообразных дней, пополнивших страшную копилку смерти еще несколькими десятками невинных жертв. Серая пыль, холодное равнодушное солнце, замерзшие руки – из головы понемногу стирается по-детски волшебное слово «Рождество», оставляя какие-то туманные воспоминания. Эти воспоминания деликатно стучатся в ее сердце, когда она коротает вечера за осколком зеркала, силясь разглядеть в усталых глазах хоть какие-нибудь искорки жизни.
Ничто не изменилось. Или почти ничего.
Ведь на столе, довольно сияя круглым оранжевым боком, лежит так и не съеденный апельсин, немо напоминая – и на войне есть место празднику.
Автор: я aka […Soulless…]
Бета: см. выше
Фендом: Fullmetal Alchemist
Пейринг: весьма смутно Рой/Лиза
Жанр: гет, недоангст, все остальное определению не поддалось
Рейтинг: РG-13
Размер: мини
Статус: завершён
Дисклаймер: не моё, поиздеваюсь и отдам
Размещение: с исключительно моего разрешения. Другие варианты не рассматриваются. Уважайте чужой труд.
Предупреждение: OOC. Он лют и бешенен.
От автора: я пиченько! Написано по заявке моего замечательного кармического близнеца Седая Верба: Лизацентрик. АгнестЪ, кровь-кишки-трупы.Таймлайн Ишвары. "Зима в пустыне". Чувак, прости, тут мало трупов и кишок и много соплей( И да, тут 1288 слов х))
Вокруг маленькой Лизы танцуют снежинки. Вокруг маленькой Лизы танцуют снежинки.
Их так много - сотни, тысячи, миллионы, а она одна. И кажется, что эта снежная стая может сплотиться и в одно мгновение подхватить маленькое тельце, унося далеко-далеко. Но Лиза еще слишком мала, чтобы задумываться над этим. Или, возможно, наоборот – слишком взросла. И потому она просто с поистине детским восторгом любуется их плавным танцем, смешно морщится, когда холодные малютки колко опускаются на ее нос, и заботливо ловит их на пушистую алую варежку. А потом смеется – весело, заливисто, непринужденно…
Снежинки ведут ее за собой. Кружатся и манят, обещая вихри счастливых сказок. И Лиза доверчиво тянется за ними, ведомая радостным предчувствием.
Вот только маленький шажок вперед по обманчиво мягкому снегу оборачивается падением. Мир кружится вместе с ней, сплетая вместе маленькие худенькие ножки, и приветствует ее болезненным ударом о заледеневшую землю.
Лиза просыпается от боли.
Широко распахивает глаза и тут же кривится от тупой ноющей ломоты в затекшей шее. Кости в разминаемых конечностях похрустывают тоскливо – кажется, надави сильнее, и сломаешься.
Как ледышка, напоминают ей вырывающиеся изо рта облачка пара, ледышка.
Она медленно поднимается на нетвердых и усталых ногах. Ночь в Ишваре не приносит отдохновения, потому что ночью все страхи, о которых забываешь днем, измазавшись в грязи и копоти и насквозь провоняв стальным запахом крови, неслышно подкрадываются и окружают плотным кольцом. Ночь в Ишваре терзает едва ли не сильнее, чем день.
Зимняя ночь – особенно. И отнюдь не по причине того, что она отчаянно морозна.
Хоукай долго и мучительно вглядывается в осколок паршивого металлического зеркала, покрытый серым налетом уже почти что въевшейся в него пыли, в тщетных попытках разглядеть отражение. И спустя минуты пустых терзаний оно словно в насмешку услужливо предстает перед ней – серая обветренная кожа, белые губы, залегшие под глазами синяки в пол лица… И сами глаза, потухшие и уже, кажется, даже не карие – алые, словно напитавшиеся пролитой кровью ишваритов.
Давно ли она перестала узнавать себя в этой семнадцатилетней старухе?
Наверное, с тех самых пор, как в Ишваре началась зима.
Незнающие люди сказали бы, что ей сказочно повезло увидеть пустыню зимой. Еще бы; раньше в это время года здесь не было ни адского холода, ни уныния. В особо мягкие сезоны на суровой, но, подобно всякой женщине, падкой на ласку земле произрастали тонкие и хрупкие побеги осоки. Песок покрывала тончайшая зеленая вуаль, которая с приходом весны разрасталась сильнее…
Вот только теперь все иначе: мертва земля, горько стонавшая о гибели своих сыновей, мертв и ковер осоки, да и саксаул бессильно опустил ветви, словно перестав молить небо о прекращении кровопролития. Все застыло в скорбном молчании; лишь только бегают по погибшим равнинам, словно юродивые, редкие перекати-поля, гонимые ветром. И продолжает свою болезненную, гневную лихорадку природа, проверяя ненавистных аместрийских захватчиков на прочность, сменяя плюсовую температуру на минус двадцать.
Здесь нет сугробов – только изморозь, жутким узором покрывшая все и вся. Здесь нет танца снежинок – только дикий и злой вой ветра, приносящий ошметки обгоревшей одежды и запах смерти.
Здесь у Лизы нет красных пушистых варежек – только голые замерзшие руки, испещренные трещинками цыпок и каплями густой душной крови врагов и товарищей.
Время в Ишваре течет иначе.
Ей кажется, что она здесь уже тысячи лет, хотя на самом деле прошло едва ли несколько месяцев с тех пор, как она попала сюда. О роскоши, называемой календарем, задумываться не приходится – голову занимают скорее мысли о том, почему же все-таки ей приходится стрелять в невинных и как не погибнуть от рук ишваритов, полных праведного гнева. Расчет дней – удел сильных этого мира; пешкам же положено лишь методично и четко исполнять приказ.
-А мне открытка пришла, от жены, представляешь? С Рождеством поздравляет! – доносятся до Лизы обрывки разговора двух военных, занятых чисткой оружия. Она осторожно косится на них. Серые лица, серые накидки – но светится лицо у молодого мужчины, трепетно прижимающего к груди желтый конверт. У него есть дом. У него будет праздник.
У Лизы же нет никого – некому послать ей письмо, неоткуда лететь клочку бумаги, испещренному ровными строчками. И потому она отворачивается, не желая терпеть пытку чужим счастьем.
-Да ну тебя с твоими праздниками, лучше шомпол передай, - вяло отзывается собеседник солдата, - Вот приедем домой, будем отмечать, а пока первая задача – приблизить этот момент.
«И правда. В Аместрисе сейчас Рождество», - думает Хоукай, меланхолично смазывая грязно-желтым жиром ненавистную винтовку. А вот здесь, на войне, не до праздников. Здесь бы просто выжить.
Не погибнуть от ножа или пули, не сгореть в пламени, не замерзнуть на промозглом ветру, не очерстветь душой… Впрочем, насчет последнего пункта они все уже, кажется, опоздали.
-Эй, я присяду? – звучит рядом с ней мужской голос.
-Конечно, - тихо отвечает она, не прекращая натирать лоснящееся от блеска и педантичного ухода оружие, довольное и словно насытившееся десятками смертей.
Ей нет нужды отрывать взгляд от оружия, чтобы посмотреть на подошедшего. Его голос она не спутает ни с чьим – этот голос с легкой хрипотцой, полный адресованного лишь ей тепла, так необходимого студеными зимними днями вдали от дома, которого у нее нет.
Ведь Пламенный алхимик не может говорить холодно.
-Не страшно сидеть тут? – спрашивает он, опускаясь рядом с ней и бросая на пол заплечный мешок. Лиза кривит губы в мрачной усмешке, отставляя в сторону начищенную винтовку, вновь готовую к своему черному ремеслу.
-Да вы, право, шутите. Страшно в бою, майор. И даже там уже нет. Убьют – так убьют. Вот жить потом со всем этим, если выживешь – страшно. Я и не представляю, как. Иногда, если уж говорить начистоту, мне хочется, чтобы меня убили. В конце концов, снайперов в плен никогда берут. На этой войне в плен вообще никого не берут, - тихо отвечает она, зябко кутаясь в накидку, неспособную согреть замерзшее тело.
-Под трибунал за такие речи не боишься? – грустно усмехается Мустанг, ковыряясь в вещмешке. Лиза приглаживает жесткие короткие волосы, которым война и холод отнюдь не придают блеска и красоты.
-Было бы чего опасаться. Меня не пугает ничего, кроме будущего.
В ответ он сосредоточенно молчит, и это молчание становится почвой для ее размышлений.
Когда каждый день ходишь рука об руку с гибелью, ее присутствие перестает пугать. Она по-прежнему внушает отвращение всем разнообразным арсеналом способов отнятия жизней, но отнюдь не страшит.
Вот только будущее… Что ждет в нем таких, как она? Таких, как ее товарищи? Смогут ли они жить счастливо, если переживут эту кровавую баню? Не будут ли мучиться терзаниями совести за отнятые жизни, количество которых банально не поддается исчислению?
Смогут ли когда-нибудь забыть вой предсмертных криков и жуткие взгляды умирающих, уже вступивших на дорогу, ведущую во Врата?
Или…
-Нашел, - коротко возвещает майор, доставая из мешка что-то золотисто-оранжевое. Круглое, похожее на солнце – в пустыне и так слишком много солнца, но это нечто совсем иное. Светило, которое не будет обжигать и слепить.
-Что это? – Лиза смотрит непонимающе, теряя связь с миром размышлений о грядущем.
-Ну, вообще-то сегодня в Централе все будут праздновать Рождество. С праздником, лейтенант, - усмехается Рой, протягивая ей жизнерадостный, пахнущий счастьем и беспечностью апельсин.
-С-спасибо, - бормочет Хоукай в ответ, сжимая в руке фрукт, - Но откуда он у вас?
-Если честно, то стянул, - на его сухих обветренных губах расцветает кривоватая заговорщицкая улыбка, - У верхов сегодня будет пир горой. А от одного апельсина с них не убудет. Ну, до вечера, - кивает он и неспешно поднимается, оставляя лейтенанта в смятении. Она смотрит ему вслед, долго и пристально – в спину и, кажется, куда-то далеко за нее.
«Сегодня Рождество», - пойманным орленком бьется в ее мозгу одна-единственная мысль, - «Сегодня Рождество, и у меня тоже будет праздник».
* * *
Проходит текучая череда однообразных дней, пополнивших страшную копилку смерти еще несколькими десятками невинных жертв. Серая пыль, холодное равнодушное солнце, замерзшие руки – из головы понемногу стирается по-детски волшебное слово «Рождество», оставляя какие-то туманные воспоминания. Эти воспоминания деликатно стучатся в ее сердце, когда она коротает вечера за осколком зеркала, силясь разглядеть в усталых глазах хоть какие-нибудь искорки жизни.
Ничто не изменилось. Или почти ничего.
Ведь на столе, довольно сияя круглым оранжевым боком, лежит так и не съеденный апельсин, немо напоминая – и на войне есть место празднику.
@темы: Бумага все стерпит, ФЕСТивальное, Любителям полкаши и старлея, а также прочих прекрасных людей, посвящается