"Человек из Подольска Серёжа очень тупой"

У меня стойкое ощущение, что теперь я ещё очень долго буду приставать к близким с предложением сходить на последний спектакль Мастерской, и, полагаю, так оно и будет на самом деле.
"Человек из Подольска Серёжа очень тупой" занимал лидирующую позицию в списке театральных премьер, которые я ждала и жду в этом сезоне, и мои ожидания окупились. Во-первых, это новая работа Марины Брусникиной, которую я нежно люблю. Во-вторых, это новая работа старших брусникинцев, а старшие брусникинцы — одна из лучших трупп города. В-третьих, это последний спектакль, к которому приложил руку Дмитрий Брусникин, и я не знаю лучшего способа сказать ему "спасибо" за всё его творчество и педагогический труд, чем сходить в "Практику" на эту премьеру. В-четвёртых, в основе спектакля — две совершенно блестящие пьесы Дмитрия Данилова, пожалуй, одни из сильнейших русскоязычных вещей последнего времени, которые попадались мне на глаза. Читая "Человека из Подольска", я испытала щенячий восторг и долго думала, когда в последний раз я ощущала такую абсолютную любовь к пьесе с первой её строчки; Данилов очень классно играет с обыкновенными обстоятельствами, выворачивая их под необыкновенным абсурдным углом и в итоге формируя очень точный портрет современного среднестатистического россиянина. Действие "Человека из Подольска" происходит в отделении полиции, "Серёжи очень тупого" — в обыкновенной квартире, куда приходит троица курьеров. Но банальный сеттинг по щелчку пальцев превращается в увлекательное путешествие — и в первую очередь не столько во внутренний мир героев, сколько в себя. Нервные персонажи Данилова, которые с трудом выдерживают отсутствие логики в происходящем, которых ощутимо коротит от того, что с ними происходит и что они не в силах понять, бесконечно далеки от классических героев, и очень часто куда больше симпатии вызывают те, кто погружает их в происходящее. И это тоже интересно.
Пожалуй, самое важное, что нужно знать про этот спектакль — это то, что "Человек из Подольска Серёжа очень тупой" является образцом очень доброго (действительно доброго!), безопасного и живого театра, который выходит за пределы сцены и активно взаимодействует со зрителем. Художник Савва Савельев обещал, что спектакль начнётся уже на подходе к "Практике" и что каждый станет наблюдателем и одновременно объектом наблюдения — и, по сути, так и есть. Но любое вовлечение зрителя в действие происходит тактично и аккуратно, ни артисты, ни режиссёр, ни художник не ставят перед собой цели как-то шокировать и эпатировать пришедших (ну, ладно — эпатировать не больше, чем любым другим спектаклем "Практики"), у них очевидно другая задача — исследовательская. Чего стоит один только составленный по мотивам пьес опрос, который предлагают пройти на входе в театр и в антракте. Про антракт вообще стоит сказать отдельно: спектакль идёт на двух сценах одновременно, за вечер две пятёрки артистов играют свою историю дважды — а зрители переходят из одного зала в другой. С какой истории начнётся просмотр, решает администратор за стойкой, надевающий на твою руку браслет определённого цвета. И в антракте брусникинцы не дают заскучать и расслабленной тушкой плюхнуться на лавочку: разучивают со зрителями гимн Москвы (и то, как образно и голосисто это делает Михаил Плутахин, просто стоит увидеть хоть раз), играют в города, учат танцу мозга (Пётр Скворцов и Алексей Мартынов прекрасны как рассвет) — все активности также почерпнуты из пьес. Вы делаете эти глупости вместе, и грань между небожителями на сцене и простыми смертными уничтожается: вы все — просто весёлые люди, которые искренне влюбляются в то, что происходит здесь и сейчас. А потом антракт заканчивается, и начинается вторая пьеса... но на брусникинцев уже не получается смотреть теми же глазами, что и раньше, потому что за антракт между вами вырастают какие-то хорошие ниточки, которые помогают воспринимать их уже как родных.
Хотя создатели спектакля и уверяют, что очерёдность просмотра не влияет на общее впечатление от увиденного, я бы всё же предпочла сначала посмотреть "Серёжу", а уже потом "Человека из Подольска". Потому что "Серёжа очень тупой" в прочтении Марины Станиславовны и Саввы Савельева на последних минутах становится эталонным триллером с мистическим элементом и неприкрытым религиозным подтекстом, а "Человек из Подольска" — это правда почти милая история про борьбу с серостью. Но в общем и целом ощущение детского счастья после просмотра, думаю, возникнет действительно независимо от очерёдности.
"Человек из Подольска Серёжа очень тупой" не требует какой-то специальной подготовки к просмотру, даже необязательно знакомиться с пьесами — возможно, смотреть "чистым листом" будет ещё веселее. Единственное, что нужно знать наверняка — это цвет стен в своём подъезде. Ну и, возможно, кто такие Einstürzende Neubauten — хотя это уже опционально. Восторг.

@темы: Всем восторг, посоны!, What I've seen, Тиятральное, Where I've been

---

"Человек из рыбы"

Открыла сезон новым спектаклем Юрия Бутусова. С сентябрём всё вообще будет очень забавно, это месяц имени разнообразных людей: "Человек из рыбы" был позавчера, а "Человек из Подольска Серёжа очень тупой" будет через две недели.
Тот факт, что Юрий Николаевич в этот раз работал не с хрестоматийным классическим материалом, а с современной пьесой, в различных выражениях подробно обсудили ещё на стадии репетиций, поэтому лишний раз останавливаться на этом моменте я не хочу. Интересно другое: несмотря на то, что текст Аси Волошиной и её сюжет, судя по разговорам в зале, знаком немногим, "Человек из рыбы" умудряется быть самым прямолинейным и наименее метафоричным бутусовским спектаклем. То есть вся традиционно бутусовская атрибутика на месте: брюнетки с мокрыми распущенными волосами, безумные танцы, безупречный подбор саундтреков, дамы в мужских костюмах с подтяжками и мужчины в женских платьях, чёрно-белая гамма с вкраплениями красного, льющиеся потоки воды и дым, голые стены — но в отношении текста, который произносят артисты, в этот раз накручено меньше всего. Скорее всего, потому, что с накрученностью успешно справляется и сама пьеса. "Человека из рыбы" очень сложно читать в силу изрядного количества причин — из-за персонажей, которым трудно сопереживать, ведь они буквально ничего не делают, а только говорят (серьёзно: все события пьесы, что-то меняющие в укладе существования героев, происходят за кадром), из-за формы второго действия, в котором три женских монолога происходят одновременно, из-за издевательского финала, который просто не ставит перед собой цели ответить хоть на один вопрос, наконец, из-за обилия поднятых тем — поднятых зло, ядовито, горько. Тем не менее, пока я читала, я думала о том, что если правильно произносить этот текст, то он заиграет с безупречностью исполняемой именитым оркестром сложносочинённой композиции. И произошло именно это. "Человек из рыбы", со всей его неподъёмностью и любимой режиссёрской забавой под названием "а теперь мы повторим эту фразу ещё пару-тройку раз, потому что почему бы и нет", звучит как музыка. И это — заслуга титанических усилий что Бутусова, что его артистов, и особенно идеально синхронизированных артисток, на своих плечах держащих всё огромное второе действие.
Чем больше спектаклей Юрия Николаевича я смотрю, тем чаще прихожу к мысли, что у него нет героя, но есть героиня. Особенно очевидно это становится в тех работах, где играет Лаура Пицхелаури или Александра Урсуляк. Здесь героя тоже нет, зато героинь целых три: в компанию к Лауре он взял Елизавету Янковскую и Надежду Калеганову (я уже говорила, что это отечественная Алисия Викандер? Даже если говорила, не грех повторить ещё раз). Тем не менее, больше всего, пожалуй, меня впечатлил бенефис Андрея Бурковского. Сказал бы мне кто лет десять назад, что рыжий из квновского "Максимума" вырастет в по-настоящему классного, серьёзного драматического артиста — я бы не поверила, а он взял и вырос. Бутусов ему здесь отдал не просто роль экспрессивного француза-антрополога Бенуа с очаровательным акцентом; Бурковский играет ещё и проводника в этот причудливый мир, который автор и режиссёр рисуют совместными усилиями. Проводника со свечой, рассказывающего о "Ностальгии" Тарковского. И выбор этого фильма абсолютно логичен, понятен и очевиден. Среди бездны взглядов на мир — что современный, что прошлый — именно ностальгии и рефлексии отведены главные роли. Ностальгии по тому, что уже никогда не произойдёт, и рефлексии на краю апокалипсиса.
Как всегда насыщая спектакль ироничными, гиперболизированными деталями (чего стоит одна сцена с брелком для ключей в виде коровки в первом действии), Бутусов в итоге снова делает высококачественную драму. Для этого, как ни крути, тут все условия текста-первоисточника. "Человек из рыбы" — история довольно пугающая: миграционная политика, любовь к стране, умирающие и умершие государства, отношения между мужчиной и женщиной, детские кошмары, вырастающие во взрослые беды, наконец, переживания о том, как будет жить в этом мире маленький человек, которого ты туда принёс — это ещё далеко не полный список того, о чём здесь говорят персонажи. Но вместе с этим, обрушивая на зрителей монологи, которые вполне могут придавить с собой, обрушивая чувство безысходности, обрушивая голос Лауры, говорящей про маленькую Одри, которой сейчас делают санобработку, Бутусов в итоге всё-таки дарит маленькое чудо. Не в финале, а после него. Вспоминая трижды повторенный в ходе спектакля монолог про Париж, смешавший в себе политику, романтику и сказку о Крысолове, невольно думаешь о том, что после всех этих прекрасных мыльных пузырей с тобой останется только чувство неизбежного краха... но именно в этот момент ты счастлив, как ребёнок, и готов послушно бежать на сцену, если тебя вдруг поманят.
А ещё "Человек из рыбы" — это, наверное, самый красивый спектакль Юрия Николаевича. Но это я, кажется, говорю после каждого его нового спектакля. Здесь у меня несколько раз захватило дух до табунов мурашек, бегающих по спине — от финала первого действия, от финала второго, от водопадов в сочетании со скрежетом рушащихся конструкций, красных беретов, белых шаров и мыльных пузырей. Да и хотя бы от того, как Бутусов здесь рисует огонь: звучит треск поленьев, Бурковский опускает ладони в ведро, вынимает их, измазанные красной краской, и начинает рвать на куски газету. В "Человеке из рыбы" нет той избыточности простых вещей, что есть в других его спектаклях — и это тоже кое-что новенькое.
Испытание ли это? Да, разумеется, и в особенности — для того места, на котором сидят. Но стоит ли это пережить, и пережить до конца? Я думаю, что стоит. Да что там; почти уверена.

@темы: Всем восторг, посоны!, What I've seen, Тиятральное, Where I've been

---

Коротенечко

Это лето было лучшим за последние несколько лет. Спасибо всем причастным — тем, кто рядом, и тем, кто на расстоянии

Завтра возвращаюсь на работу и точно знаю, что следующие четыре месяца будут трудными. Но я отдохнула, перезарядилась и полна сил, чтобы с ними справиться. Впереди много интересных событий, планов и — чего уж греха таить — ожиданий, связанных не только с реализацией себя в профессии. Я буду стараться реализовать их по-максимуму. Надеюсь, получится.

@темы: В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Минимысли, Из жизни красных шарфочек

---

***

Сижу и чувствую себя живой. Чувствую себя живой всё чаще, и это прекрасно, на самом деле.

Сформулировала для себя вот что: мои чувства, мысли и ожидания в отношении других людей, их слов и поступков — это только мои проблемы. Но это работает и в обратную сторону. Чувства, мысли и ожидания других людей в отношении меня — это тоже только их проблемы. Не надо взваливать на себя ответственность за то, что (якобы) чувствуют другие; в голову, кроме своей, не залезешь. И это к лучшему.

@темы: Минимысли

---

Sharp Objects

Досмотрела вчера "Острые предметы". Не хочу говорить "домучила", но, в принципе, наиболее правдивый глагол будет находиться где-то между этими двумя. И вот, казалось бы, всё хорошо, визуально — так просто восхитительно: эта потная южная готика, маленькие мёртвые девочки, флэшбеки героини как затянутый, но невыносимо красивый музыкальный клип, кровь и духота. Если можете себе представить помесь "Твин Пикса" с "Вершиной озера" (особенно первым сезоном) и "Настоящим детективом", то это оно. Но как-то... как-то оно медлительно и тягостно, будто тот твиттер из жизни камня: ещё одна серия, в которой ничего не произошло. Мне кажется, хронометраж — большая проблема этого проекта Жан-Марка Валле; были бы "Острые предметы" вполовину короче, было бы, я думаю, лучше. И хотя неторопливость — определённо отличительная черта этого сериала, тут она приобретает уже совсем неприличный размах. Семь с половиной серий действие топчется на месте @ о, а вот и последние десять минут, давайте впихнём развязку туда, а из эпилога сделаем несколько безмолвных секунд сцен после титров. Классно, жутко, но блин, серьёзно? Конечно, этим грешит сам первоисточник, и экранизация по сравнению с ним явно разрослась, поскольку могла показать происходящее глазами разных персонажей, что плюс; но скомканная концовка — это пшик. Ржавая, но обаятельная вагонетка медленно ползла по рельсам, а потом закряхтела и заглохла. Взлёта не получилось.
Тем не менее, из плюсов:
— это правда невероятно красиво;
— Эми Адамс — богиня, а всем кастовавшим её на роль повзрослевшей Беверли в "Острые предметы" точно надо: Камиллу в детстве играет София Лиллис;
— а ещё тут потрясающая Элайза Сканлен в роли младшей сестрички главной героини: изумительное сочетание детской невинности и взрослой порочности. Когда читаешь книгу, плохо представляешь себе этого персонажа, до того оторванным от реальности он кажется (хотя я, спасибо кулстори с родительской работы, понимаю, какими бывают дети и подростки). Но Элайза играет Эмму просто фантастически достоверно;
— Жан-Марк Валле — такой канадский Бутусов (Юрий Николаевич, в смысле) от мира музыкального оформления. У него тоже точно есть флешка со всей музыкой, что когда-либо была записана, и он классно вписывает её в экранную канву, иногда заменяя ей реплики;
— как ни крути, но "Острые предметы" — довольно важная история о токсичной семье, селфхарме и поломанной психике. Да, игру в дочки-матери Флинн тут вскрывает далеко не так блестяще, как институт брака в "Исчезнувшей", но всё-таки это довольно важный посыл.

В общем, "Острым предметам" чуть более мощную бы story behind да повышенную скорость повествования — и был бы точно лучший сериал лета-2018. А пока — не самый крутой тайтл, по-моему.

@темы: Красивости, Сериализм, What I've seen

---

***

Вернулись из Амстердама — пришла пора возвращаться и в соцсеточки.

Уже несколько дней в Москве, и испытываю по этому поводу странную смесь эмоций с невозможностью идентифицировать все составляющие. С одной стороны, мне безмерно жаль, что поездка закончилась; с другой стороны, она была такой насыщенной, яркой, не без приключений (в частности, мы очень старались потерять багаж по прибытии в Схипхол), но с почти 100%-ной реализацией всех задумок, что грех жаловаться и бубнить. Это было чудесно. Не только потому, что я очень комфортно, что психологически, что в языковом смысле, чувствую себя в Нидерландах, и Амстердам — определённо из числа моих городов, где мне уютно, радостно и безопасно; и не только потому, что мы не стали гоняться за классической туристической программой и составили её по своему усмотрению, забив на Рейксмузеум и дом Анны Франк, но включив в список зоопарк, фантастический музей Micropia и маленький музейчик с невероятно лиричным названием Ons' Lieve Heer op Solder — Наш Господь на чердаке: там в обычном доме под крышей скрывается настоящая католическая церковь, маленькая, но очень красивая. Спасибо моему дорогому спутнику за это путешествие

Не знаю, дозрею ли до подробного рассказа по адресам-паролям-явкам нашей поездки — скорее нет, чем да. Но худо-бедную фотопись этих дней можно прочекать в инстаграме.

@темы: В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Туристический блокнот, Всем восторг, посоны!, По моим венам течёт ванилин

---

***

Если совсем тезисно: всё красиво, хорошо и вкусно, я в отпуске, через четыре часа вставать, чтобы ехать в аэропорт, до отбытия успели попасть на "Времена и эпохи", а потом справили день рождения Димы в Фаренгейте, и там снова гастрономические чудеса (и даже десерт, который мне можно!) и классные официанты.

Всё, что я сказала и не сказала, ты и сам отлично знаешь

@темы: Едабельное, В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Всем восторг, посоны!, Из жизни красных шарфочек, По моим венам течёт ванилин

---

***

Вспоминаю свою жизнь в последние, скажем, года три-четыре и сравниваю с жизнью в этом году. Разница уничтожающе колоссальна: где раньше я бесцельно билась головой об лёд, не понимая, кто я, зачем я и чего хочу, там сейчас я спокойно и уверенно, хотя и дьявольски медленно, двигаюсь вперёд. Я до сих пор не могу дать всеобъемлющий ответ на эти вопросы — кто я, зачем я, чего хочу — но определённо стала ближе к разгадке и продолжаю знакомиться с самой собой. Каждый день удивляюсь тому, что можно просыпаться и радоваться новому дню, смотреть в зеркало и улыбаться той барышне, которую я в нём вижу, получать удовольствие просто от того, что я — это я. Перестать отделять телесное от духовного, заботиться об обеих составляющих и всерьёз поверить в то, что в человеке всё должно быть прекрасно. Я наконец-то воспринимаю себя как единое целое — и больше не испытываю ни стыда, ни чувства вины за то, что делаю с собой. Потому что понимаю, что делаю что-то правильно, а за правильное невозможно себя обвинять.
Раньше казалось, что если вырулишь на ту-самую-дорогу, то на ней всё обязательно будет легко и просто. А если ты сталкиваешься с препятствиями, значит, дорога всё ещё не та. Хуйня это всё; и на верном пути есть и будут сложности, сомнения и периодические вопросы "там ли я, где надо", "с теми ли я, с кем надо" и "делаю ли я то, что надо". Я отвечаю: да, да и да. И я сама — тоже то, что надо.
Можно корить себя за то, что я потеряла несколько лет полнокровной жизни — а можно поблагодарить себя за то, что я не потеряла несколько десятилетий. Я выбираю второй вариант.

Весы показали минус двадцать (и это не конец пути). У меня больше нет юбки-карандаша и джинсов, которые я не теряю при ходьбе, но есть такая жгучая благодарность своему телу, которую я не чувствовала никогда прежде. Потому что моё тело становится сильнее, крепче, здоровее, и потому что оно, если вдуматься, способно на невероятные вещи. Сейчас я всё ещё объективно больше, чем когда худела в прошлый раз, но тот кайф, который я испытываю от самой себя, перекрывает вообще всё. Я меняюсь из любви и заботы о себе, и теперь я понимаю, что их степень не зависит от цифры на весах. Всё наоборот, и сама эта цифра — зависимая переменная.

Осталась последняя рабочая неделька перед большим двухнедельным отпуском, и хочется надеяться, что никакого апокалипсиса за эти пять дней и за четырнадцать дней моего отсутствия не случится. Школа жизни под названием "человек-отдел" закончилась благополучно — я со всем справилась. Пожалуй, ничто не поддерживает моё самоуважение так сильно, как понимание того, что я с каждым днём становлюсь всё более хорошим специалистом, старательно вникающим в своё дело и способным нести ответственность за своё направление даже в отсутствие коллег.

Гостиница забронирована, билеты в Амстердам выкуплены, временной слот в музей Ван Гога выбран. Мы едим протеиновое мороженое и обсуждаем, что возьмём с собой. Кот сидит у Димы на коленях и мурчит как маленький, но очень гордый трактор. Во мне столько счастья и благодарности за всё, что со мной происходит, что мне хочется плакать.

@темы: В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Всем восторг, посоны!, Домашняя философия, Из жизни красных шарфочек, По моим венам течёт ванилин

---

Спасибо, что Вы были.

@темы: Без комментариев

---

***

В среду я осталась на работе одна в отделе: начальница и коллега в отпуске, а третью коллегу, с которой мы должны были трудиться на благо родины вдвоём эти две недели, прямо из офиса забрали в больницу. "((((: бля ((((:" — сказала я, и эти три буквы, в общем-то, стали отличным лейтмотивом прошедших трёх дней.
На самом деле, с одной стороны, грех жаловаться: более мощной школы жизни применительно к моей профессии у меня ещё не было. Некоторые вещи, на которые у меня раньше уходило много времени, я теперь хуячу левой пяткой за пару минут, параллельно занимаясь чем-то более глобальным. Но с другой стороны... в четверг, когда после четырёхчасового трипа по Подмосковью с перевозимой в жидком азоте вакциной я вернулась в офис и обнаружила сразу несколько жирных проблем, образовавшихся в моё отсутствие, мне захотелось просто лечь на пол и заплакать. Но я молодец, я заборола это чувство — и несколько вопросов заборола тоже, а с остальными постараюсь справиться на следующей неделе.
Утешаю себя мыслью о том, что хорошо, что коллегу забрали летом, пока большинство народа в отпуске и задач на нас четверых не так много, как могло бы быть осенью или весной.

А ещё именно в этой ситуации особенно ценю своих коллег из других отделов, которые меня очень поддерживают не только морально, но и организационно, пытаются накормить утешительным чак-чаком (безуспешно), ищут вместе со мной термосуику для хладагентов (успешно) и в целом милейшие коты. Что, впрочем, не мешает мне чувствовать себя Луисом. Потому что стандартный диалог последних трёх дней — это:
— Салют, Катя, ты чего сидишь одна?
— ПОНИМАЕШЬ, ЧУВАК, ТУТ ТАКОЕ ДЕЛО...

Прорвёмся.

@темы: Ололо же!, Необъяснимо, но фак, И у нас будет самосвал с пряниками! Когда-нибудь., Mudak and proud!

---

#хэвик

Ничего не говорите
Вот Норман дивный зато, мой бедный прекрасный наркоман.
т я ж е л о

Ethan's Grave (Грейс Марс, Мэдисон Пейдж)

Тяжёлые капли падают в траву и на надгробные камни одна за другой — пока ещё медленно, одна, вторая, третья, мазок по рукаву, ступне, щеке. Скоро интервалы между их падениями будут неумолимо сокращаться, и на кладбище придёт гроза. Ливень, прекратившийся на некоторое время и оставивший надежду на то, будто в город вернулось солнце, начнётся снова. Грейс зябко переминается с ноги на ногу: ей очень хочется уйти с кладбища, и усиливающаяся непогода — отличный повод для этого.
— Пойдём, Шон, нам пора, — негромко говорит она, протягивая сыну руку, и он неохотно поворачивает своё лицо. Стоящий перед могилой на коленях, Шон кажется совсем маленьким и слабым, и её сердце болезненно сжимается. В любой другой ситуации она могла бы отчитать его за то, что теперь его брюки пришли в совершенно непотребный вид — но не сейчас, когда он плачет перед надгробием, на котором выгравировано имя его отца.
— Сынок, — повторяет она, подняв голову вверх. Сквозь тучи ещё прорезаются солнечные лучи, но дождь усиливается. Надо уходить.
— Я не хочу, — едва слышно отвечает он, снова отвернувшись. Его всхлипы сливаются с нарастающим шумом дождя в единое целое — как если бы природа тоже скорбела о гибели человека, который отдал свою жизнь ради спасения ребёнка. Думая об Итане как об абстрактном «человеке», Грейс ощущает лёгкий укол совести. Когда-то она любила его. Когда-то они были счастливы друг с другом. О том, кто был так дорог, нельзя вспоминать как о ком-то совсем чужом — и тем не менее, прокручивая в памяти все бессонные ночи после исчезновения Шона и свои обвинения в полицейском участке, всю поселившуюся между ними иррациональную горечь вины, Грейс понимает, что их отчуждение уже давным-давно прошло свою точку невозвращения.
В каком-то смысле смерть Итана — это даже облегчение. Ей больше ни с кем не нужно делить сына. И больше не нужно бояться за него, отпуская к эмоционально и физиологически нестабильному отцу.
— Мы совсем промокнем, — продолжает она, положив Шону руку на плечо. — После всего, через что ты прошёл, я меньше всего хочу, чтобы у тебя от холода началось обострение.
Ей пришлось похоронить Итана без Шона — тот лежал в больнице, отданный на откуп пульмонологу, урологу, психотерапевту и ещё куче специалистов. Тело бывшего мужа не могло ждать. Тело, изрешечённое полицейскими пулями на глазах у ребёнка. После смерти отца любое появление полиции стало вызывать у Шона панические атаки; с этим они оба, само собой, справятся, но эта дорога не будет простой.
— Давай вернёмся к нему, когда погода станет лучше.
— Мам, он тут совсем один...
— Он не один. Он сейчас с Джейсоном, — отвечает Грейс, сама удивляясь тому, что эти слова сходят с её языка. Фигурка Шона становится ещё более сгорбленной.
— Я по ним скучаю, — плачет он, вытирая глаза рукавами траурного чёрного пиджака, и к горлу Грейс подкатывает ком.
— Я знаю, малыш. Я знаю.

Мэдисон стоит у кладбищенской ограды, терпеливо ожидая, когда Шон с матерью покинут могилу Итана. Сквозь густую каштановую крону, неплохо укрывающую от разгорающейся непогоды, всё же просачивается влага, и она поднимает ворот лёгкой кожаной куртки повыше, чтобы вода не затекала на спину. Ей не хочется смешивать своё горе с их горем — собственная грусть в сравнении с тем, что, должно быть, испытывают они, кажется маленькой и незначительной, и она даже чувствует себя не слишком уверенной в том, что в принципе имеет право на этот сплин. Кто она для Итана Марса, в самом деле? Женщина, которая бинтовала его раны и помогала скрываться от полиции. И которая рисковала собой — но уже не только ради него, а ещё ради сенсации. Он прогнал её, узнав об этом, и был, конечно, прав. И вот теперь он уже больше полугода лежит в земле, потому что полицейские на складе по Теодор Рузвельт-роуд предпочли стрелять на поражение, а она так и не успела попросить у него прощения. И только книга об Итане, наработанная на материалах, из-за которых они поссорились, стала её способом искупления. Она посвятила её не преступнику и серийному убийце, а отцу и герою, которым, вопреки расхожим домыслам местной полиции и местных СМИ, и был Итан Марс. Дело Мастера Оригами породило в обществе жаркие дискуссии о роли полиции и доверии к ней, особенно после того, как выяснилось, что Скотт Шелби — бывший служитель закона, и в этом плане книга Мэдисон была щедрой порцией бензина, залитой в костёр. И хотя мёртвому Итану это уже не было нужно, это было нужно живым. Это было нужно ей.
Она теряется в мыслях настолько, что приходит в себя только тогда, когда расфокусированный взгляд снова обретает чёткость и демонстрирует мозгу приближающуюся к ней женщину с ребёнком. Не дойдя до неё нескольких метров, Грейс Марс останавливается; её лицо выглядит бесстрастным, но в глазах угадывается что-то, отдалённо похожее на узнавание.
— Прошу прощения, вы — Мэдисон, да? Та журналистка?
— Да. Мэдисон Пейдж.
Писательница, героиня, бог весть кто ещё — каких только эпитетов она не удостоилась после выхода «Ливня». Но для этих двоих она, вероятно, всегда будет «той журналисткой».
— Шон, — обращается Грейс к сыну, — возьми ключи и сядь в машину, пожалуйста, я подойду через несколько минут.
Мальчик медленно кивает, смотря на Мэдисон большими глазами той же формы, что и у отца, и отходит в сторону припаркованной у кладбищенской ограды серебристой Шевроле.
— По правде говоря, я давно хотела с вами встретиться, — говорит Грейс, убедившись, что Шон снял автомобиль с сигнализации и забрался на заднее сиденье. — И вот он — случай. Собиралась прийти на презентацию вашей книги, но были другие дела.
Мэдисон хорошо понимает, какие детали скрываются за обтекаемой формулировкой. Восстановление Шона после пережитого стресса — дело трудное и затяжное.
— Не сочтите за наглость, но мне хотелось бы знать, какие отношения связывали вас с моим бывшим мужем.
Возможно, Мэдисон стоило бы ответить, что её это не должно волновать — в конце концов, Итан был ей именно что бывшим мужем. Но она пожимает плечами и отвечает, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более спокойно.
— Никакие. Мы просто поселились в одном мотеле. Я несколько раз помогла ему с медикаментами. А поисками вашего сына мы занимались параллельно — я начала его разыскивать, когда стала догадываться, кто такой Итан. Вот, в общем-то, и всё.
Ну, и был ещё одноразовый секс в придачу — но это Грейс Марс точно не касается.
— Хороший материал для книги получился, правда? Вы так хотели прославиться, что решили сплясать на его костях? — голос звучит прохладно. Мэдисон выдерживает её взгляд — это не самое трудное, что ей доводилось делать.
— Грейс, вы помните, как он умер? — отвечает она вопросом на вопрос. — Это была ошибка полицейских. Я считаю, что Итан заслужил, чтобы людям рассказали его правдивую историю. Заслужил обратно своё доброе имя.
— Я помню, как он умер, — тон Грейс как будто становится выше. — А вы уверены в том, что достаточно хорошо его знали, чтобы делать такие заявления?
— Нет. Но я уверена в его любви к сыну, толкнувшей его на все те жертвы, которые он принёс. И в объективных фактах расследования — что частного журналистского, что полицейского. В конце концов, были эпизоды, в которых полиция облажалась не до конца.
Они ещё какое-то время смотрят друг на друга, пока Грейс не прерывает молчание. Что-то неуловимо меняется в её облике: она опускает плечи, перестаёт быть фигурой, которой нужно защищаться и атаковать.
— Спасибо, — наконец говорит она и, неожиданно для Мэдисон, протягивает ей руку. — И простите. Я была резка с вами, а вы, тем не менее, тоже рисковали собой ради Шона.
Мэдисон пожимает узкую влажную ладонь.
— Всё в порядке. Вам не за что извиняться.
— Я не поддерживаю вашу затею с книгой, хотя и признаю, что у вас есть свои аргументы в пользу её существования. Но я благодарю вас за то, что вы помогли спасти моего сына. Надеюсь, между нами нет недопонимания.
— Я тоже.
Разговор выглядит завершённым, но Мэдисон решает добавить ещё кое-что.
— Пожалуйста, вырастите Шона хорошим человеком. Ради всего, что для него сделал Итан, — эти слова такие возвышенные, что их следовало бы разместить в книге, а не озвучивать в приватном разговоре. Но она не может удержаться.
— Мы постараемся, — просто отвечает Грейс. — Всего хорошего.
Она удаляется в сторону машины, и Мэдисон прислоняется к каштановому стволу, ощутив, как на неё наваливается облегчение вперемешку с усталостью. Этот разговор прошёл куда лучше, чем мог бы, и всё же она не может отделаться от гадкой мысли о том, что в нём было что-то неправильное. Не до конца искреннее. Но, если уж начистоту, те грани её отношения к Итану, которые могли стать достоянием общественности, им уже стали. А вот всё остальное, глубоко личное, принадлежало не публике, не Грейс и Шону и даже не Итану. Только ей.
Постояв несколько минут и глубоко вдохнув, она делает шаг из-под спасительной кроны и подставляет тело мокрой взвеси. Место, где мокла под дождём серебристая Шевроле, уже пустует, и она с почти чистой совестью идёт к взрослой половине кладбища.

Origami's Grave (Чарльз Крамер)

Просыпаясь по утрам, он чувствует себя таким обессиленным, как если бы предыдущую ночь он провёл не в чистой постели, на ортопедическом матрасе, сконструированном для идеального соответствия нуждам его немолодого тела, а, скажем, где-нибудь на стройке, таская шлакоблоки или цементируя фундамент. Что и говорить — в старости мало приятного. Даже в такой обеспеченной и полной удовольствий старости, как у него.
Он лежит с открытыми глазами, вытянув руки вдоль одеяла. Суставы ощущаются бесполезными деревянными брусками; надо немного подождать, пока отпустит, а потом можно попробовать пошевелиться и встать с постели. Почти наверняка будет слишком рано, но что поделать, если теперь для восстановления ему нужно немного часов. Впрочем, это сложно назвать полноценным восстановлением — просто провал в темноту, из которой он выходит несколько часов спустя. И это если повезёт, и он проведёт ночь без кошмарных сновидений; в последнее время такая радость случалась с ним редко. Но сегодня ему повезло. Уже неплохой задел для утра.
Когда тебе почти семьдесят, проснуться с утра живым — вообще здорово, думает он с усмешкой.
Если ты обладаешь властью и возможностями исполнительного директора крупной строительной компании, ты можешь позволить себе не забивать голову расписанием дел: для этого есть целый клан помощников и секретарей. Но он избегал искушения во всём полагаться на них. Хочешь сделать что-то хорошо — делаешь это самое что-то сам или, по крайней мере, контролируешь то, что делают другие. Хочешь выжить — правила аналогичные. И это касалось не только бизнеса. Он следовал этим законам, стараясь не допускать исключений — потому что все те моменты, когда они всё же случались, стоили ему слишком дорого. Так что про сегодняшний день он всё помнит даже слишком точно: его ожидает несколько не самых приятных дел.
Кряхтя, он приподнимается, опираясь на предплечье, и опускает ноги на маленький иранский ковёр из шерсти и шёлка, за который отдал почти четыре с половиной тысячи долларов – мог себе позволить. Он и правда сильно сдал за последний год. Необходимость оберегать Горди на волне всеобщей истерии, вызванной делом Мастера Оригами, высосала из него все соки. И только сейчас, год с лишним спустя, всё затихло. Почти всё.
Вообще-то он достаточно часто глушил свою совесть или хотя бы пытался предложить компромисс: в его работе, при том уровне подковёрных интриг, которые приходилось вести, жить по-другому было сложно. Тем, в которых она обыгрывала его, было всего несколько. Смерть матери Горди — и смерть маленького Джона Шеппарда, утонувшего на его строительной площадке. Потому что они не были противниками, которых во что бы то ни стало нужно было обыграть. Они умерли ни за что, случайно, по несчастливому стечению обстоятельств, и их гибель запустила странные, пугающие механизмы. Горди медленно, но неотвратимо катился в безумие. А брат Джона Шеппарда вырос и стал убивать детей.
Он тоскливо вздыхает. Эти мысли всегда приходят в его голову утром двадцать шестого октября.

— Букеты собраны?
— Так точно, сэр. Мы положили их в багажник.
— Тогда сначала на кладбище, покончим с этим и потом займёмся другими делами. К встрече с «Фанда Индастриз» в полдень всё готово?
— Абсолютно. Пакет документов у вас на столе, желаете ещё раз просмотреть его в дороге?
— Нет необходимости.
— Однако, сэр… — на этом месте секретарь запинается,— встреча с ними не в полдень, а в час дня.
Это открытие неприятно удивляет его, и он требует показать ежедневник. Так и есть — час, чёрным по белому. Бронь в ресторане оформлена на то же время. Память стала подводить его всё чаще. Какая досада.
Он садится в машину, и водитель предупредительно закрывает за ним дверь. Да уж, разделаться поскорее — и с кладбищем, и с Фандой, и с последующей корпоративной вечеринкой, на которой ему, как исполнительному директору, обязательно надо быть, чтобы рассказать сотрудникам о том, какие они молодцы и какую важную работу делают. Подсластить пилюлю. Это, впрочем, будет даже не полной ложью: финансовые показатели их компании в этом году находятся на вполне неплохом уровне. Разделаться поскорее — и приехать в особняк, закинуться лекарствами и коньяком и опуститься в прохладную постель. И порадоваться тому, что он отыграл у смерти ещё один день, постаравшись не спрашивать себя, для чего.
Лимузин тормозит плавно и очень скоро, и он массирует себе переносицу, пока водитель не выпускает его из автомобильного чрева. На волю он выбирается вполне ловко, хоть и опираясь на трость. Секретарь, вышедший из сопровождающей машины, уже ожидает его с двумя букетами невыносимо белоснежных орхидей в руках. Пахнут они невероятно интенсивно, словно это такой громкий цветочный крик о помощи.
За тридцать с лишним лет — если быть точным, сегодня как раз тридцать пятая годовщина — он выучил дорогу к могиле Джона Шеппарда так хорошо, что легко бы нашёл её и с закрытыми глазами. С годами кладбище становится только больше, но путь, который он проделывает, остаётся неизменным. Несколько поворотов — и вот она перед ним, маленькая аккуратная могилка с маленьким аккуратным надгробием. И рядом с ней — вторая, появившаяся только три десятка лет спустя и потому выглядящая в сравнении куда более свежей.
Он некоторое время стоит перед ними в полном молчании, изучая выбитые в камнях даты. Сладкий цветочный запах отшибает всякую способность к мыслительной активности, дышать очень тяжело, до тошноты, и ему приходится напрячься, чтобы отследить приходящие в голову думы. Тридцать пять лет он спрашивает себя, почему приезжает сюда по несколько раз в год, зачем приказывает ухаживать за этим участком. Угрызения совести — это слишком простой ответ на вопрос; желание замолить парочку небольших грешков — на большее явно не хватит — выглядит уже более правдоподобным дополнением. И всё же. Тридцать пять лет. Скоро он сам будет лежать точно так же, и к этим мальчикам больше никто не придёт.
Мальчики... Десятилетка тут только один. А его брат перестрелял несколько охранников особняка, разбил нос ему самому и чудом не оставил умирать. Ему бы чувствовать облегчение, что эта угроза — и для города, и для Горди в частности — теперь мертва, но получается только покачать головой. Как знать, кем бы вырос Скотт Шеппард, если бы жизнь Джона не оборвал водяной сток? Хочешь, чтобы было хорошо — сделай сам. Именно после этого случая он взял за правило обязательно посещать любую строительную площадку, которой занималась его компания. Именно поэтому лично присутствовал на переговорах, что официальных, что неофициальных, часто заканчивающихся не самым законным образом. И именно поэтому решил лично приезжать на кладбище.
Жестом подозвав к себе секретаря, он по одному забирает у него букеты и аккуратно опускает у надгробий, надеясь, что суставы потом не отплатят ему за это. От движений ноют почему-то не колени и поясница, а шея и руки.
Некоторое время и он, и его свита стоят в молчании, но когда он уже готовится развернуться на каблуках и покинуть кладбище, тошнота вперемешку с интенсивной болью в груди накрывает его с головой.

Smoking Mirror (Норман Джейден, Итан Марс, Мэдисон Пейдж, ОМП)

Лимонный пирог пах так хорошо, что это было почти неправильно. Как-то неестественно, гиперболизированно, словно ноту аромата взяли и довели до абсурда: извлекли, экстрагировали, тысячекратно помножили саму на себя. В памяти всплыл какой-то парфюмерный бренд, выпускавший духи с запахом печенья, травы и чуть ли не кладбища; Норман не помнил его названия, но точно знал, что он существует. Линейка его товаров обладала амбре, по интенсивности схожими с тем запахом, который источала духовка.
Норман смотрел в стеклянную дверцу с лёгкой степенью недоверия, имея свои основания для сомнений в правдивости всего происходящего: он был хорошо осведомлён о том, как ловко анализаторы человека способны обвести своего хозяина вокруг пальца, особенно когда хозяин балуется наркотиками. Но там, в смазанной маслом форме, сосредоточенно скворчали бисквитные бока и золотилась крепкая сахарная корочка. Прямо как в детстве, когда её было очень вкусно ломать прямо пальцем. На Нормана дохнуло воспоминаниями: чумазый приятель Ронни, живущий по соседству, игры в полицейских, где Норман всегда изображал хорошего копа, и крошки печенья в карманах. И зарождающееся осознание того, каким он видит своё место в этой жизни.
Тогда всё было солнечнее, проще и слаще.
Норман принюхался ещё раз и ощутил, как от этого движения затрепетали крылья его носа; некий новый элемент проприоцепции, чьё наличие осознаёшь отчасти с ошеломлением.
– Пахнет здорово.
– Если честно, то это единственный вид выпечки, который не превращается в угольки в моих руках, – рассмеялась Мэдисон, снимая с ладони резиновую прихватку. – Хотя и тут никто не застрахован.
– Мне кажется, вы набиваете себе цену.
– Так и есть! – голос Итана, расставляющего тарелки в столовой, был полушутлив, и даже не видя его самого, Норман в своём воображении с лёгкостью дорисовал живую подвижность его лица, так контрастирующую с той маской, с которой ему довелось познакомиться во время расследования. – Не верьте ей на слово, она журналист!
Ничто не могло удержать улыбку, прорезавшую его губы, никакое усилие воли, никакая профессиональная выправка. Даже если бы он пожелал. А он не желал.
Какой странный, немыслимый, радостный поворот событий – не просто спасение ребёнка, не просто поимка маньяка, державшего в страхе все семьи города, в которых подрастали мальчики, за трое суток, но что-то другое, частное. Он слышал о врачах, которым становились хорошими друзьями их пациенты, коих они вытаскивали с того света, но вот на аналогичные истории о сотрудниках правоохранительных органов жизнь была небогата. Лицо агента ФБР – ещё одно напоминание о страшных днях, которые хочется забыть; люди, даже счастливо прошедшие через криминальную драму, стремятся убрать саму идею пережитого из мирной повседневности. Это нормально. Это правило работает в обе стороны: спасённые не привязываются к спасателям, спасатели исчезают из жизни спасённых, и всё идёт своим чередом.
И всё-таки исключения случались, но Норману было странно сознавать себя одним из них.
– Вы – всегда желанный гость в нашем доме, – сказал ему Итан Марс, когда Норман собирался попрощаться с воссоединённым и новообретённым семейством – поутих основной журналистский гул, и свежему герою современности пришла пора возвращаться к работе в Криминальном Следственном Отделе. Норман кивнул из вежливости, про себя подумав, что едва ли воспользуется этим предложением: эта книга закончилась, пусть и хэппи-эндом, и надо было открывать следующую. Однако теперь он сидел в небольшой, но светлой столовой дома Марсов, ожидая, когда на его тарелку плюхнется кусок пирога, и удивлялся тому, какие причудливые пассы выписывает его жизнь.
– Надо же было так столкнуться на улице. Всегда говорил, что у нас очень маленький город! Кстати, вы так и не рассказали, как вы здесь оказались, – Итан возник в дверном проёме – здоровый, цветущий человек, на чьём теле трагедия не оставила никаких внешних отпечатков. Скорее всего там, внутри, ещё дымился какой-то маленький демон воспоминаний, паразит, кормящийся кровью своего донора, но он был запрятан так глубоко, что его нельзя было отследить ни в глазах, ни в походке. Если чудовище и было, то оно сидело на привязи в самых чёрных уголках души, побеждённое и сломанное. Прямо как у него самого.
Норман коротко хмыкнул и почесал висок.
– Рабочие вопросы, — уклончиво ответил он. — К сожалению, не могу сказать вам больше.
– Позови Шона, Итан. Пора садиться за стол, — вклинилась в разговор Мэдисон.
– Слушаю и повинуюсь, – начал Итан, но не закончил, потому что в него прилетело вафельное полотенце. Мэдисон пожала плечами.
– Я живу с двумя детьми, – как бы извиняясь, сказала она, но в глазах её плясали весёлые огоньки. Норман не ответил; рассматривая её лицо, он поймал себя на мысли, что видит его как будто сквозь туман или кувшин с водой – черты ускользали, а когда она отворачивалась, он и вовсе не мог найти Мэдисон Пейдж в картотеке своей памяти. Старею, решил он. На его работе год считался за пять.
– Здрасьте! – услышал Норман беззаботный детский голос и обернулся.
Улыбающийся Итан обнимал сына за плечи, и его полнокровная розовая рука выделялась на фоне цвета кожи Шона так же резко, как пятно зари на предгрозовом небе. Шон был серым, опухшим, влажно шлёпал босыми ногами по паркету, оставляя грязные разводы, и вместе со словами из его рта лилась вода.
Нормана затошнило.
Лимонный пирог пах оглушительно.

***

– Ничего не хочешь мне объяснить?
– Ничего кроме того, что это большой удар для моего отдела.
– Это большой удар для всех нас. Меня удивляет одно: как ты прохлопал под своим носом наркомана? Как, объясни мне?!
– У меня не было оснований не доверять ему. Он хорошо работал.
– Настолько хорошо, что закидывался дурью всякий раз, как дорожка уходила вбок. Торчок в ФБР. Только представь завтрашние заголовки, представь, как журналисты будут упражняться в остроумии.
Пауза.
– Твой агент не вышел на Мастера Оригами, а потом его нашли в туалете отеля мёртвым, обнимающим лимонный освежитель воздуха и с кучей триптокаина в крови. В этом расследовании ты не просто облажался, Генри, тут нечто большее. Неужели за все годы работы ты действительно не замечал психическую нестабильность, которую он купировал вот таким образом?
Пауза.
– За все проблемы, которые у нас теперь возникнут из-за твоего распрекрасного Джейдена, я бы его самолично удавил ещё раз. Так что мой тебе дружеский совет: в следующий раз выбирай кадры тщательнее.
– И мой вам дружеский совет, сэр. Идите к чёрту.
Пауза.
– Что ты сказал?
– К чёрту, сэр. Идите нахер!
Генри Алвидж, глава Криминального Следственного Отдела, швыряет трубку, наблюдая, как пластик встречается со стеной и, остановленный беспощадными законами физики, падает вниз. Вспышка гнева проходит так же быстро, как появляется, и ей на смену приходят ртутные пары усталости. Вот странно: в молодости, несмотря на всю горячность крови, сохранять спокойствие перед лицом гневного начальства было проще. А теперь… нужно будет извиниться. И купить новую трубку.
Норман, ты же такой въедливый умный мальчик, у тебя могло быть такое блестящее будущее, отрешённо думает он; несколько лет – и ты мог выбиться в руководители. У всех в жизни бывают ошибки, в том числе те, из-за которых гибнут люди и даже дети. Зачем же оплачивать эти ошибки вот так? Если бы каждый из них, кто хоть раз проваливал дело, поступал аналогичным образом, в ФБР бы просто не осталось сотрудников.
Может быть, он не хотел умирать. Может быть, просто хотел забыться, отключиться – им всем этого хотелось время от времени, когда груз боли и насилия становился невыносимым, и – никаких иллюзий – способы, которые они подыскивали, подчас действительно были далеки от тех, что не имели юридических последствий. Может быть, не рассчитал. Правду знал один Норман – и теперь он мёртв.
Мёртвый коп уже никому не поможет.
Генри смотрит на собственные чёрные очки – старая-старая модель, с которой когда-то работал он сам, осталась в кабинете в качестве напоминания о полевой работе. Когда-то и его мозг испытывал чудовищные перегрузки при работе с УРС, ещё более мощные, чем те, через которые приходилось проходить нынешним агентам: первые прототипы системы совсем не щадили своих обладателей. И всё же он справился, как справились сотни его коллег. Почему не вышло у Нормана? Почему каждый год находился кто-то, у кого не выходило – кто-то многообещающий, одарённый и сильный?
На этот вопрос у него тоже нет ответов.

@темы: Бумага все стерпит, Красивости, Нарисованная жизнь, Орхидеи и пахариты

---

***

В копилку хороших, важных и ценных ощущений — тот момент, когда ты усмиряешь иррациональное в себе и понимаешь, что конкретно сейчас твой неокортекс взял верх над мозгом рептилии. Сейчас ты можешь говорить как взрослый человек, а не как истеричный ребёнок, лёгший на пол и бьющий ногами и руками. В этом столько свободы и одновременно строгости — ты камень, который всю жизнь тонул под волной, а теперь взял и рассёк волну своей грудью. И выстоял.
Всё это, наверное, можно считать показателем того, что я хоть и дьявольски медленно, но решаю проблемы со своей головой.

Сегодня, в первый день после отпуска, под Брендона Ури, стоящего на моём будильнике, с трудом разлепила глаза, выматерила погоду, из-за которой я не могу нормально спать и весь день чувствую себя усталым мокрым сусликом, и потащилась на кухню попить водички. И слушала свой внутренний бубнёж: вот это вот то, чего ты хочешь? Ранний подъём и работа, где сейчас будет горижоп с первых секунд? А потом приехала в офис, с разбега нырнула в эту обстановку, этих людей, с которыми мы весело бежим в одной упряжке, и поняла, что я там, где надо. С теми, с кем надо. И я сама, вообще говоря, тоже то, что надо. Но это тема для отдельной дискуссии.
Да, скажу честно: пожалуй, у меня нет к моей работе какого-то безумного чувства любви, но есть много другого: интерес и удовольствие от области, в которой я развиваюсь, непростые челленджи и крутые коллеги рядом, на которых можно положиться. И ощущение своей ценности — как человека и как спеца. А это уже охренительно много. Ради этого стоит вставать с утра.
А в ноябре, если всё выгорит, я схожу на клёвый семинар по фармаконадзору от Минздрава

@темы: В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Домашняя философия, Из жизни красных шарфочек

---

***

Вернулась из Уфы, классно перезагрузив себе мозг: это были уютные, ленивые, вкусные и весёлые пять дней. Короткое описание:
— Давайте сходим на «Человека-муравья», стекла пожрём!
— Давайте! А потом мы включим Хэви Рейн и будем по стеклу ползать!

...да, спустя почти три года я опять звезданулась в котёл имени Хэви Рейна, как это плохо, как это хорошо, желание пойти в ТЦ и орать там ДЖЕЙСОООН выкручено на максимум, желание дописать-таки свои 17 драбблов по концовкам — вообще космическое.

На самом деле, очень хочу сказать спасибо всем уфимским и поблагодарить дайри за то, что благодаря им у меня такие чудесные друзья, такая прекрасная лента и такой волшебный бро. Вы космос

@темы: В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Про тех, кто близко и далеко, Туристический блокнот, Twins Project!, Всем восторг, посоны!, Орхидеи и пахариты

---

Вести с полей

Ушла в недельный отпуск: последний месяц был очень напряжённым, неделя после отпуска тоже обещает быть не сахарной, поэтому сейчас девять дней перезагрузки будут крайне кстати.
Завтра ранним утром улетаю в Уфу, кот остаётся на Диму. Даже не знаю, за кого из них я волнуюсь больше. На самом деле, вообще не волнуюсь, потому что они оба замечательные, и иногда мне правда кажется, что Диму кот любит больше, чем меня.

Сегодня были на выставке Бэнкси в ЦДХ. Дима как-то обмолвился, что хочет сходить, а спустя пару недель после этого упоминания на меня свалилась реклама билетов ещё в предпродаже. Я думала недолго — вернее, не думала вообще — и, следуя указаниям своего внутреннего чувака с пейсами, купила два билета и сэкономила целых двести рублей, хуррей! Сегодня, наконец, выбрались. Возможно, я сподоблюсь разродиться каким-то более-менее объёмным комментарием, но пока скажу, что выставка — совершенный восторг как с точки зрения количества привезённых работ, так и с точки зрения организации пространства. Очень крутые решения с кнопками голосования, круговой панорамой и тематическими залами: социум, война, полиция, любовь и надежда (угадайте, где работ меньше всего). Для меня главный вопрос выставки, а именно "гений или вандал" — это что-то из разряда "кислое или мягкое", потому что первое не исключает второго. Но Бэнкси крайне крут хотя бы в силу своей иронии, плодовитости и способности к созданию мощных социальных проектов вроде отеля Walled off в Палестине.
А выход, как и полагается, через сувенирную лавку. Кстати, очень рекомендую перед посещением выставки посмотреть одноимённый фильм: во-первых, это живая и смешная летопись стрит-арта, во-вторых — лента про интересный вопрос о том, что считать искусством и как бездарности оказываются способными хайпануть на отличненько. То, что выставку к посещению я рекомендую просто неистово, и так понятно.

Вообще очень хороший день, и если смежить веки, начинает казаться, что ощущаешь — всё: вкус, запах, звук — каждой клеточкой тела, и всё это почему-то подкатывает к глазам и переваливает за ватерлинию. Чувствую себя очень живой сегодня.
Хотелось бы, чтобы надолго.

@темы: Всем восторг, посоны!, Домашняя философия, What I've seen, По моим венам течёт ванилин, Where I've been

---

***

Всякий раз, когда мне кажется, что я осознала конечность любой вещи в своей жизни и своей жизни тоже, спустя некоторое время после этого момента случается какой-то эпизод — или мысль, или чёрт знает что ещё — который доказывает: не, ничерта. И больше всего во всём этом не грусти, не страха, а недоумения: как это так, что меня не будет? И того, что мне важно, тоже не будет? И тех, кто мне важен, тоже не будет?..

Но если принять закон жизни, который неумолимо приведёт к финалу, ещё как-то можно, то вот с вещами, окончание которых зависит от меня, вообще ни один довод разума не работает.
Говорю в четверг: чувствую себя так, будто залезла на вышку в бассейне. Внизу плещется водичка голубенькая, и если я прыгну, ничего страшного не произойдёт. И за спиной стоит человек, который уже прыгнул и вылез, и он толкает меня в спину. А я почему-то упираюсь пятками в прорезиненную поверхность доски (хотя какое тут "почему-то", если честно) и не хочу.
Меня удивила эта метафора, — слышу в ответ, — потому что на вышку лезут уже с намерением прыгнуть. Да, но ведь всегда можно трусливо поджать хвост и спуститься тем же путём, которым ты пришёл.

Я не хочу спускаться и не хочу прыгать. Я вообще не хочу быть на этой вышке.

@темы: И у нас будет самосвал с пряниками! Когда-нибудь., Домашняя философия

---

"Утопия"

У меня всегда были определённые проблемы с восприятием спектаклей Марата Гацалова: вроде бы всё хорошо, интересно и качественно, но не то. Даже "Дыхание", как бы сильно оно меня ни напугало, в основном было таким мощным из-за первоисточника Дункана МакМиллана, а не из-за прочтения этой истории Гацаловым и Ксенией Перетрухиной. Но вот "Утопия" — это что-то совершенно другое, какой-то новый уровень. Жёсткий, как ивовый прут, простой, изящный, страшный, гениальный спектакль. И если "Дыхание" было про ужасы личного, то "Утопия" — про ужасы общественного.
"Утопия" Михаила Дурненкова (и тут, кстати, семейный подряд: Михаил — супруг Ксении Перетрухиной) — прямолинейная, словно удар в лоб, метафора жизни в нашей стране. Впрочем, и метафорой это можно назвать с натяжкой — всё проговаривается честно и без купюр. Конфликт завязан на появлении загадочного московского бизнесмена, эдакого современного Воланда, которого с присущим ему естественным спокойным лоском играет Андрей Соколов, в некой глубинке, где в девяностые была рюмочная "Утопия": плохое пиво, безвкусная обстановка, Аркадий Укупник и Наташа Королёва. И этот бизнесмен твёрдо намерен заведение возродить: у него есть деньги, есть не всегда законные рычаги воздействия, есть власть. Это задание он отдаёт местному алкоголику Лёхе (Леонид Тимцуник, тот удивительный гуттаперчевый актёр из обеих версий машковского "№13"), который хочет взять в подельники бывшую жену и взрослого сына. В этом месте социальные проблемы схлёстываются с семейными — и воронка закручивается.
Как положено любой хорошей пьесе, "Утопия" очень многослойна и намечает большое количество вопросов, на которые она не торопится отвечать лично. Театр Наций заявляет её как способ исследовать то, цитата, "изменились ли мы с 90-х, возможно ли сегодня вернуться назад", но мне это кажется несколько упрощённой постановкой вопроса. Как жить в нашей сегодняшней стране, как жить рядом друг с другом, как жить, когда вертикаль власти — это человек прямоходящий, а простые смертные — люди ползающие — вот о чём "Утопия". Причём последняя формулировка тут приобретает буквальное сценическое воплощение: большую часть спектакля артисты проводят, лёжа на полу и двигаясь и имитируя движение в горизонтальной плоскости. В это время зрители смотрят на их отражение в огромном зеркале, наклонённом над сценой. Красиво, сюрреалистично — невозможно, это, наверное, лучшая работа Ксении Перетрухиной, это уже какое-то королевство кривых зеркал, где по ту сторону стекла всё перевёрнуто и извращено.
Марат Гацалов не упрощает актёрам жизнь: свет в "Утопии" такой, что даже из писаного красавца сделает инфернального уродца, а необходимость работать лёжа и периодически в темноте — физически непростая задача. Но и зрителя он тоже не щадит, потому что как бы интересно ни был решён спектакль, он в первую очередь остаётся мощной и трудной историей про нашу страну. Мы можем лучше, говорят герои. А лучше не надо, надо — как было, отвечает их работодатель, превращая их в рабов, работающих исключительно на удовлетворение его прихоти. Несколько раз по ходу спектакля возникает ощущение ложной концовки, что уж вот здесь-то чудо или произошло, или скоро произойдёт — но потом тропинка изгибается, и герои, вставшие с пола и превратившиеся в людей, ложатся обратно на пол. Чёрная вертикаль — и рядом с ней три лежащих полосы. Белая, синяя, красная. Красноречивее некуда.
Можно было бы упрекнуть Дурненкова в нарочитой стереотипизации персонажей: здесь есть алкоголик, женщина, нашедшая отдушину в вере, и молодой гей-наркоман. Но самое интересное в "Утопии" — не сами герои, а их подчас вполне неординарные взаимодействия друг с другом. Особенно в настоящем финале — но тут уже без спойлеров.
В моём любимом "19.14" в одном из зонгов, когда французы и немцы едут на войну, есть такие строки: спи, Россия, что сказать тебе? Не проснись, Россия, спи. "Утопия" — это ощущение как раз такого тяжёлого сна, после которого просыпаешься с гудящей головой. Это очень хороший спектакль, и я обязательно к нему вернусь. Но послевкусие его слишком непростое.

@темы: Всем восторг, посоны!, What I've seen, Тиятральное, Where I've been

---

"Лето"

Ну, и про "Лето". Правда, тут вся моя возможная объективность машет мне ручкой и исчезает, ничего не могу с собой поделать. Я испытываю самые тёплые чувства к творчеству Кирилла Семёновича Серебренникова, правда, до недавнего времени я ограничивалась всё же его театральными работами. А тут наша любимая "Звезда" приурочила к выходу "Лета" ретроспективу его фильмов, и во вторник мы сходили на "Ученика", а в субботу — на "Лето".
Два его последних фильма — диаметрально противоположные, из общего там, кажется, один Саша Горчилин в трусах. "Ученик" — холодный, чёткий, при всей его эмоциональности, яростности и даже некоторой театральности очень трезвый и изумительный визуально: все эти прекрасные планы, в которых персонажи зажаты в крохотные кусочки пространства, очень хороши. "Лето" красиво совсем другой красотой. Оно — одно чистое ощущение жизни, очаровательного сумасбродства, твоего и чужого пульса, дыхание времени и музыки. Рыхлое, неровное кино — как не может не быть неровной кардиограмма живого человека. Трезвости и разумности в нём нет вообще, и разумом его смотреть не получается. Но если уж ты словил ту волну, на которой существуют его персонажи, "Лето" попадёт тебе в самое сердце и никуда оттуда не уйдёт. Со мной получилось именно так. Я думаю о нём уже неделю и всякий раз испытываю удивительную любовь и нежность не только к фильму, но к себе, людям вокруг меня, жизни вокруг меня. Испытываю желание жить. Потому что это кино не про ленинградскую музыкальную тусовку восьмидесятых, не про Виктора Цоя и супругов Науменко. Оно про то, как оглушительно здорово быть живым.
"Лето" ни в коем случае нельзя назвать байопиком и смотреть как байопик. Здесь нет главного героя, им с одинаковым успехов можно назвать любого из троицы Майк-Наталья-Виктор; у фильма вообще нет цели достоверно показать события и взаимоотношения между ними, это миф и фантазия. Оно скорее про трёх персонажей, которых зовут Майк, Наталья и Виктор — и как только ты это понимаешь, становится удивительно просто. "Лето" смотришь не головой, а внутренностям, и иногда не столько смотришь, сколько слушаешь. За два часа, кажется, нет ни одного мгновения тишины: песни, музыка, разговоры, крики чаек и мяуканье. Поразительным образом от этого не устаёшь, а только лишний раз уже буквально всем телом, всей кожей начинаешь ощущать биение окружающего мира.
Это кино не про ужасы советской власти и не про политику. Никаких ужасов нет, а государство появляется здесь как необходимое зло, выдергивающее персонажей из зоны, в которой они существуют, как это было с приятелем Цоя, ушедшим в военкомат и исчезнувшим из истории. Это не про противостояние общества и человека, а про людей, которые хотят любить, мечтать, петь, разбивать носы, ломать троллейбусы, везти чашку кофе через весь город — а всё остальное неважно.
Здесь фантастически смотрятся песенные вставки, сделанные в формате клипа. И низкий поклон артистам: к бессменным Саше Горчилину, Филиппу Авдееву и Юлии Ауг здесь добавились невероятно органичный в роли Майка Рома Зверь, прекрасный Тео Ю, трогательная Ирина Старшенбаум и наш обожаемый Александр Кузнецов, пожалуй, один из главных театральных анархистов своего поколения. "Лето" доделывалось и монтировалось в жутких условиях. Но в итоге, в отличие от религии и политики, оно, как и музыка в нём, как и положено заглавному времени года, объединяет, а не разъединяет.

@темы: Всем восторг, посоны!, What I've seen, Синематографии

---

"Парфенон"

Дима несколько месяцев рекламировал мне "Парфенон", и на этой неделе я перестала сопротивляться и начала смотреть. Вообще ужасная программа, конечно. Побуждает красиво пить, вкусно есть, путешествовать, культурно развиваться, интересоваться историей. Это что такое, это зачем, я в интернеты деградировать прихожу.

Если серьёзно, то Леонид Парфёнов на ютубе — это чистейший восторг. Как хорошо сказал в комментах какой-то хороший человек, "Леонид Парфёнов в формате видеоблога — это как Пол МакКартни под акустическую гитарку: вроде скромно и без претензий, но погружаешься в чарующий и знакомый с детства мир". И это действительно так. Казалось бы, всё, что Парфёнов делает, это пьёт вино, рассказывает про вино и про события недели, про политику (её, как шило, не утаишь), про личные воспоминания, важные места и культурные и гастрономические впечатления, берёт небольшие интервью у интересных людей. Будь на его месте кто угодно ещё, это бы не выглядело так сочно, круто и захватывающе. Но Парфёнов, имеющий немало таланта, опыта, знаний, интеллекта и, куда уж без этого, известности и средств, из такого весьма личного блог-формата сделал программу, которую по-настоящему интересно смотреть и, конечно, слушать: оратор он замечательный.
Я просмотрела пока примерно половину, ниже — мой личный фаворит среди всех выпусков: Билборды, Олег Павлович, "Гроза" Андрея Могучего

@темы: Чужие взгляды, Всем восторг, посоны!

---

"Му-Му"

Маленький оффтоп сразу. В последнее время я часто думаю о том, что мне не хватает интеллектуального, исторического и театрального багажа, чтобы рассказывать о спектаклях так, как мне хотелось бы о них рассказывать, потому что как ни крути, а я всё-таки каждый раз скатываюсь в махровую субъективность. "Нравится/хорошо, потому что...". "Не нравится/плохо, потому что...". Да, с одной стороны, при оценке чего-либо от субъективности никуда не деться. С другой стороны, я правда сильно ощущаю нехватку знаний, которая позволяет отстроить в тексте связи с другими произведениями, режиссёрами, событиями и реакциями на эти события. Я не всегда умею объяснить, почему мне показалась крутой та или иная вещь, и меня это огорчает. Но это, однако, повод подумать, продолжать саморазвитие, а период каникул между театральными сезонами посвятить узнаванию большего количества информации о том, что происходило и происходит в театральном мире.
Короче говоря, вернусь к теме поста.

Про существование Дмитрия Крымова я, разумеется, знала давно, но до его спектаклей всё не получалось добраться — и вот, наконец, удалось. И, как это часто бывает в таких случаях, единственным вопросом, оставшимся после просмотра, стал вопрос "А какого чёрта я не смотрела его раньше?!". Сейчас попробую рассказать, почему.
Если вы хотите прямолинейное и спокойное изложение Тургенева (правда, странно этого хотеть, если вы знаете, кто такой Дмитрий Крымов), то вам не сюда. Строго говоря, за полтора часа на основной сцене Театра Наций происходит всё что угодно, кроме непосредственно ровного прочтения тургеневского текста. "Му-Му" сделана на основе, собственно, "Муму" и "Записок охотника", и, по моему ощущению, второго в спектакле значительно больше, чем первого. Из истории про собачку взята канва, из "Записок" — текст, который читает Алексей Вертков, и читает он его так, что ты переполняешься изяществом, которого в Тургеневе так много, но которое едва ли получается осознать на школьной скамье; у меня вот не получилось, и школьная программа отбила всё желание изучать Тургенева с удовольствием. А дальше начинается самое интересное. У Крымова в одно и то же время, в одном и том же месте существуют сразу несколько пластов историй, пересекающихся под углами, просто отрицающими евклидову геометрию. К охотнику-Тургеневу прямо из XIX века приходит Полина Виардо, за исключением буквально одной фразы говорящая исключительно на французском; на сцену выбегают две живые овчарки, преследующие девочку, одетую в ростовую куклу собачки — девочка оказывается Машей, ученицей театрального кружка и племянницей артиста Лёши Верткова, играющего охотника-Тургенева и одновременно работающего над театральной постановкой вместе с помощницей режиссёра, которую играет Инна Сухорецкая. В соседнем зале репетирует сухая деспотичная старушка, пани Гржибовская, игравшая ещё у Анджея Вайды: именно ей будет принадлежать фраза про то, что детям на сцене не место. Звучит безумно — но каждая сцена перетекает одна в другую так органично и естественно, что в этом ощущаешь подлинное мастерство режиссёра.
Я видела немало работ, сделанных швами наружу, но, пожалуй, впервые увидела спектакль, настолько вывернутый наизнанку: из него торчит вата, перья, пух, и что режиссёр, что актёры радостно бросаются ими в зрителя. "Му-му" настолько сыра, что это гениально — выглядеть такой безыскусно недоделанной может только постановка, выверенная в совершенстве. Это как любой максимально дикий лук из модного журнала, который собран из на первый взгляд несочетаемых друг с другом вещей и который при рассмотрении оказывается не обязательно красивым, но классным.
В какой-то момент думаешь о том, что рассказывать о театральном ремесле, препарируя всякие технические хитрости процесса создания спектакля, Крымову интереснее, чем рассуждать о Тургеневе. Но это ощущение проходит на каждом новом отрывке, в котором Вертков совершенно гипнотически зачитывает "Записки охотника". Правда, сразу за таким отрывком обязательно следует что-то неумолимо снижающее градус лиричности: взять хоть заводное чучело белки, которое забирается на портал как на дерево, а потом слезает вниз. "Белки так не спускаются" — надует губы девочка Маша (собачка Муму, совершенно блистательная Мария Смольникова — всё будет верно) и побежит по сцене: ломать реквизит, падать, задавать тысячу и один вопрос про метро, театр, Евгения Миронова. "Лёша, а ты Тургенева играешь, да? А то непонятно", например — это ещё и момент прекрасной самоиронии, которой в "Му-Му" в принципе полно. Да и сама идея сделать из собачки девочку кажется мне прекрасной: все, у кого когда-либо были животные, знают, до чего они похожи на маленьких детей (и наоборот).
Крымов не щадит ни зрителей, ни артистов: последних он заставляет работать с живыми животными (что, как известно, перетягивает на себя всё внимание), первым не даёт расслабиться, вынуждая постоянно переключаться с одного пласта на другой. "Му-Му" заявлена как комедия дель арте, и хотя масок тут не будет, актёрской импровизации, при всей незаметной, но безусловной жёсткости режиссуры, в избытке. Чего ещё не отнять у "Му-Му", так это исключительной красоты света, Иван Виноградов постарался на славу.
Хочется подвести какой-то итог, сделать мощный вывод о том, какое это удивительное, замечательное, ярчайшее творение. Но лучше меня с этой задачей справится сам Дмитрий Крымов. Из его предисловия к спектаклю:
Мне всегда нравилась позиция концептуалистов: ты должен что-то знать, прежде чем смотреть или читать. Ты должен что-то знать, прежде чем читать, скажем, поэзию Бродского – иначе многого не поймешь. Но если у тебя развито чувство поэзии, ты все равно будешь заворожен стихом. Человек, который прочитал Тургенева, поймет, почему наш спектакль называется «Муму». Но только при условии, если захочет удивляться. Потому что если он захочет увидеть обычную актрису-травести, которая играет Муму – он ее не увидит. Он не увидит и русскую природу – бутафорских листочков у нас не будет.
Так вот. Я заворожена.

@темы: Всем восторг, посоны!, What I've seen, Тиятральное, Where I've been

---

***

За три дня, кажется, упоролась так же, как за предыдущую шестидневку: о, это прекрасное ощущение, когда ты из всего департамента пришла на работу первой, а ушла последней.
С другой стороны, идёшь днём по офису — а там руководитель птиц вернулся из командировки и шумно разговаривает по телефону, руководительница мелких домашних тоже вернулась из командировки и привезла термоядерно пахнущего сыра, который мы, гогоча, съели, запершись на кухне от гоняющих нас на предмет пахнущей еды барышень из административного отдела. Сами мелкие домашние галдят, как стая воробьёв, разбирая промо-материалы и обсуждая прошедшую поездку в Грузию. Прошедшую у них и грядущую у нас всех: в октябре летим в Тбилиси...
И внезапно осознаёшь, что всюду жизнь, и с этой стороны окна, и с обратной; лента полна красочных фотографий из центра города, и хочется не думать о том плохом, что случается в частном и в общественном. И даже, кажется, получается.

Обязательно напишу про "Лето": оно всё, от первой до последней секунды, иллюстрация этого чувства.

@темы: В душной бетонной коробке можно быть просто счастливым, Всем восторг, посоны!